Вот они уже встали: слезы текут не только по морщинам расчувствовавшихся старых профессоров, но и по молодым щекам, когда затягивают студенческий гимн, похожий на все прочие гимны, что поют студенты во всем мире.
Посмотрите-ка на этого Бронского! Любящие коллеги так и прилипли к нему. Со всех сторон несутся аплодисменты: >,’Дорогой Бронский”, ”Варшавский университет без Бронского — не Варшавский университет”, ”Ваш кабинет будет вас ждать”, ”Возвращайтесь к нам”.
”Ваш кабинет”, — подумал Кениг. Как бы не так!
Доктор Бронский, ”дорогой” Пауль Бронский отдал последние распоряжения, продиктовал последние письма и отпустил свою плачущую секретаршу, дружески поцеловавшись с ней на прощание.
Теперь он остался один.
Оглядел кабинет. Стены увешаны всеми символами успеха, какие может собрать человек, возглавляющий большой медицинский факультет. Дипломы, награды, картины, групповые фотографии — словом, стенд славы.
Он сунул последние бумаги в портфель. На столе остались только фотографии Деборы и детей. Он смахнул их в верхний ящик и запер его на ключ. Ну, вот и все.
В дверь тихонько, почти робко, постучали.
— Войдите.
Доктор Франц Кениг. Маленький, седой, и усики седые. Он застенчиво подошел к столу.
— Мы много лет работали вместе, Пауль. У меня нет слов...
Пауль в душе улыбнулся: очень тонкая недомолвка.
— Франц, я собираюсь рекомендовать вас на мое место...
— Никто не может занять...
— Ерунда...
Ну, и прочие неискренние слова.
У себя в кабинете Франц Кениг дождался ухода Пауля и вернулся в его кабинет. Не отрывая глаз от кожаного кресла Вронского, он подошел к нему и дотронулся до спинки.
Да, завтра он в него усядется, отсюда мир будет выглядеть прекрасным.
Мое кресло... Декан медицинского факультета! Мое кресло! Вронский ушел. Вронский с его хорошо подвешенным языком и вышибающим слезу голосом. Десять лет Кениг ждал. Дирекция была ослеплена Вронским. Так обрадовались, что впервые за шестьдесят лет можно назначить деканом медицинского факультета человека с университетским дипломом, что даже закрыли глаза на то, что он еврей. А против меня подняли целую кампанию, потому что я — немец.
Франц вернулся к себе в кабинет, взял шляпу, трость и засеменил по коридору. Студенты снимали фуражки и кланялись ему, когда он проходил мимо.
В последнее время они себя ведут совсем иначе, подумал он. Теперь они должны его уважать и даже бояться. Бояться? Бояться меня? Одна мысль об этом доставляла ему наслаждение.
Даже его толстая ворчливая жена-полька теперь иначе будет себя вести.