Вздохнув, он примирительно взглянул на сына, с воинственным видом ждущего ответа от сурового родителя.
— Будем надеяться, что мои усилия не останутся напрасными, и нам удастся сохранить мир. Война сейчас — это катастрофа! Но если вдруг… Ты взрослый, самостоятельный человек. И я приму любое твое решение. Но ты все же подумай на досуге над моими словами, подумай… Не забывай, что Громовы своих не бросают!
Павел опустил голову, подавив рвущиеся наружу слова негодования. Отца он искренне любил и уважал, и хотя был уверен, что сейчас правота на его стороне, не спешил отмахиваться и от правды князя. Главное он услышал — никто его не будет держать взаперти, если начнется война!
Устало поднявшись, князь глухо проговорил:
— Что-то устал я сегодня, Павлуша. Пойду к себе. Мне кажется, нам обоим стоит обдумать все, а позже мы еще обязательно поговорим. Ласково потрепав сына по плечу, он отправился в свою спальню. Но не стал ложиться, задумчиво постояв у окна, решительно прошагал к письменному столу, взял лист бумаги, украшенный родовым гербом и размашистым уверенным почерком вывел первую фразу…
Каждое слово, что ложилось на дорогую плотную гербовую бумагу, было плодом долгих тягостных размышлений, длившихся не один месяц. Поэтому, когда пришло время, текст словно рвался сам из-под пера, стремительно вились строчки, практически не требуя никакого мысленного напряжения. И нахмуренный вид канцлера отражал не столько работу разума, сколько раздражение от того, что письменный прибор едва поспевал за бегущими вперёд мыслями. Наконец, была поставлена жирная точка, присыпав мелким песком чернила, князь бережно сложил листы бумаги и поместил их в шкатулку из драгоценного мореного дуба, где уже дожидались своего часа неприметное серебряное колечко, снятое некогда с пальца Анникке Торвигг, и свидетельство о браке Павла Владимировича Громова и Романовой Анастасии Александровны… Решительно захлопнув крышку, покрытую затейливым узором, канцлер задумчиво огладил отливающие благородным чёрным цветом бока шкатулки, невольно припомнив, какую бешеную цену заплатил в своё время за это, без преувеличения, произведение искусства. Но любая, даже самая запредельная стоимость, исчисляемая денежными купюрами, меркла перед ценностью того, что ныне таилось в его недрах. Человеческие судьбы, судьба государства… Стоит предать огласке тайны, что раскрывались в его письме — и трон пошатнется, и будут рвать на части ослабевшую империю оголодавшие стервятники, стремясь ухватить кус пожирнее да послаще. Реки крови, множество нелепых и страшных смертей — такого ли будущего желал для отчизны всесильный канцлер? Он мотнул головой, отгоняя жуткие картины, что незваными гостьями пробирались в мысли, воскрешая в памяти кошмары, что мучили его на протяжении почти двадцати лет. Нет, это непомерная ноша для его плечей. Может, когда-нибудь и придется Громовым извлечь эти секреты на белый свет, заявив о своих правах… Но не сегодня, не сейчас.