Он удивился почему-то.
— Необычное, — говорит, — имя! Это в честь революционерки какой-нибудь?
Сказал тоже — необычное. Да у нас только в классе две Кристины… Но все равно, приятно стало. Я засмущалась, и давай шарик на ладони катать.
— А что это за цифры? — спрашиваю.
Выбито на шарике вот как:
Витя этот присмотрелся.
— Думаю, — говорит, — серийный номер. Хотя, вообще-то никогда о такой маркировке не слышал.
А я вдруг вспомнила, о чем подумала — до того, как грохнуться.
— А-а, — говорю. — А я с чего-то решила, что это — дата сегодняшняя. На билете так было написано: Девятнадцатое-одиннадцатого-одиннадцатого.
Он брови свел.
— И что это значит?
Я обиделась.
— Ты прикалываешься, что ли? Сегодня какое число, по-твоему?
— Одиннадцатое. По крайней мере, с утра было.
Тут я вовсе присвистнула.
— Ты где, — говорю, — такую траву забористую взял? Девятнадцатое сегодня, календарь открой! Девятнадцатое ноября две тысячи одиннадцатого года. Город Москва, планета Земля! Ты чего?
Это у него лицо стало такое, как будто по башке треснули.
— Ка-кого, — говорит, — года?!
Тут я на всякий случай подальше отсела. Не под травой парень явно. Потяжелее что-то.
А он хмурится.
— Дай-ка, — говорит, — шарик.
Взял его, крутит в пальцах. То так, то эдак поворачивает.
И медленно говорит:
— Бред какой-то.
Помолчал, и снова:
— Натуральный бред!.. Смотри, — показывает мне. — Если вот так держу — какая дата?
Я вздохнула.
— Дурак, что ли? Сто раз повторила — девятнадцатое ноября.
— А если вот так? — и шарик вверх ногами переворачивает.
И тут я чувствую, что как-то мне нехорошо. Того гляди, опять в обморок упаду. Если перевернуть, то вот что получается:
А Витя этот поторапливает:
— Ну?
— Одиннадцатое ноября.
— Какого года?
— Шес… — я аж подавилась. И договорила чуть слышно: — Шестьдесят первого.
* * *
… — Ты хоть расскажи что-нибудь. Интересно же — какие вы, потомки?
Это мы уже после всех воплей болтать начали.
Москвой полюбовались в окна: с разных половин зала, оказывается, разную Москву показывали.
Витькина — темная какая-то, хоть и фонари горят. Дома — не выше пяти этажей, а улица широченной кажется. Наверное, потому что машин почти нет, и едут еле-еле. Вывески редкие, унылые. И грохот издали слышен — он сказал, что трамвай гремит.
А моя — яркая, праздничная, с цветными рекламами. С небоскребами Сити. Машин полно — и по дороге несутся, и обочины сплошь утыканы, но тишина. На моих-то окнах — изоляция.
Хотя один фиг ни Витькины деревянные рамы, ни мои пластиковые открыть нельзя. Даже дотронуться невозможно, рука будто в стенку уперлась. К двери не пробиться, и наверху то же самое. То есть потолок-то высоко, но Витька шарик подбросил — не долетел до верха, отскочил.