— М-м-м… пожалуй, да… наверное, понял.
Я старался, чтобы мой голос звучал как можно более безжизненно и тускло, словно я только осознал, что натворил, и начал замыкаться в себе. И, судя по всему, моя игра удалась.
— Э, нет. Так у нас ничего не выйдет. Значит так, — деловито сказал Астал, параллельно забираясь в телегу, — я везу тебя домой и сегодня остаюсь у тебя. Мне не нравится твое состояние. Надеюсь, у тебя найдется большая койка, на которой я бы мог поместиться?
Я ничего не ответил, изображая глубокую задумчивость и апатию, и краем глаза отметил, как сошлись на переносице брови моего спутника. Он уже начал переживать за меня, и до того момента, когда воитель бросится оберегать меня от любой беды, словно наседка своего цыпленка, осталось совсем немного. Буквально, финальный штрих. А ведь мне, пока я в теле ребенка, защита очень даже нужна. И если Эпимос с этой задачей перестал справляться, то пора бы найти ему замену…
До дома кузнеца мы доехали в полном молчании, которое не нарушили даже тогда, когда распрягали лошадь и заталкивали телегу под навес. После этого мы вошли в темный дом, и я сразу же запалил лучину, чтобы пойти проведать отца Данмара.
— Отец, я вернулся, — громко объявил я, не ожидая услышать никакого ответа. — Прости, что задержался, но, уверяю, оно того стоило! Теперь у нас достаточно денег, чтоб нанять для тебя целителя!
Астал гулко топал следом за мной, заставляя под своим весом трещать даже те доски, которые долгие годы выдерживали немалый вес Эпимоса. И когда мы вошли в комнату кузнеца, слабый огонек длинной лучины высветил его напряженное лицо и трепещущие словно у собаки крылья носа.
— Что это за запах? — Спросил он, напряженно всматриваясь в полутемное помещение. — Такое ощущение, что где-то я уже его…
— ОТЕЦ! — Я с криком кинулся к неподвижному телу, лежащему на скомканных простынях. — Отец, нет! Что ты наделал?!
— Что с ним?! — Воин тут же возник рядом со мной, пытаясь оказать помощь, но помогать уже было некому. — Он что…
— Он умер… — подтвердил я упавшим голосом, трогая холодную одеревеневшую руку. — Он… умер… ушел, бросил меня… как мама…
Первым порывом Астала, как мне показалось, было обнять меня и вывести отсюда, но он, памятуя мою реакцию на чужие прикосновения, не решился меня трогать. Вместо этого он наклонился и поднял с пола глиняную чашку и понюхал ее.
— Знакомо пахнет…
— Это желчь пернатой рыбы, — безжизненно ответил я на невысказанный вопрос гиганта.
— Так твой отец…
— Он убил себя этим…
В моей детской руке показалось подобие шила со скошенным острием. Именно таким Эпимос всегда вырезал на расплавленном воске узоры, которые потом заливал желчью и оставлял на металле для травления.