Я вылил половину бутылки в большую пивную кружку и залпом выпил. После водки градусы не чувствовались, но через минуту ноги у меня подогнулись, а дедов стало два.
– Поехали! – сказал дед, вставая.
– Поехали! – сказал я и упал.
Вокруг лежал снег. В снегу было всё: горы и деревья. Ничего кроме гор и деревьев снег не засыпал, потому что кроме гор и деревьев ничего вокруг и не было. Мы шли, проваливаясь по колено. Стоял сумрачный день. Или светлая ночь. Серое полотно наверху плавно переходило на горизонте в полотно белое. Я огляделся по сторонам и понял: это чёрно-белая фотография! Цвет убрали на»Photoshop-е», нажав «Ctrl» + «U» и передвинув средний бегунок до упора влево, а нас с дедом вмонтировали в какой-то невесёлый, но качественный снимок. Из моего рта шёл пар, ногам было холодно, и я пожалел, что не обул валенки.
– Дед, а идти долго? – поинтересовался я.
– Ты ж тут ходил! Чего спрашиваешь? – пробурчал дед, и я обратил внимание, что пар изо рта при разговоре идёт только у меня.
– Не узнаю! Давно это было. И ходил я летом. Тайга летом и зимой – две разные вещи!
– Вот там ваша кухня стояла. А вон там – твоя палатка. Остов до сих пор стоит! Вот что значит – осина без коры стоя высохла! Камень!
– Не вижу я никакого остова!
Я тщетно всматривался в пейзаж, но не находил в памяти никаких зацепок. Кругом простиралось однообразие, возведённое в абсолют: белый снег, припорошенные тёмные деревья и колпак серого неба. Такой оттенок серого на месте нормального неба любого фотографа приводит в бешенство, потому я нажал на клавиатуре «Ctrl» + «L» и сделал небо чуть светлее. Картинка сделалась радостнее на четверть.
– Остов под снегом! Тут его под два метра наваливает к весне! Тебе его не видно. А я вижу.
– Если тут столько снега – почему же мы не проваливаемся? Вернее, только по колено проваливаемся? – удивился я.
Дед только отмахнулся от моих вопросов и двинул вверх по долине. Только тут я заметил, что он двигается каким-то странным образом: ногами шевелит только для вида или по привычке, а двигается равномерно, независимо от движения своих ног. Мне же приходилось честно враскачку шагать, преодолевая сугробы. Хотя не оставляло ощущение, что мой вес многократно уменьшился и идти по рыхлому снегу без лыж особого труда не составляет.
Шагали мы долго. Может – час, а может – неделю. Я не столько устал, сколько мне надоело однообразие ходьбы по одной и той же фотографии. Освещение не менялось, пейзаж – тоже, и я стал жалеть, что трачу время на какую-то ерунду. И как только я так подумал – мы тут же свернули в правый по ходу движения лог, и я, наконец, узнал то злополучное место. Ручей местами пробивался сквозь снег и лёд, но дед, не замечая водных преград, всё так же вяло перебирал ногами в сантиметрах над водой или по щиколотку в снегу. Я шёл за ним, перепрыгивая с камня на камень. Пару раз я нагибался, зачерпывал воду в ладонь и пытался попить, но вода утекала сквозь пальцы, как бы крепко я их не сжимал. Поэтому я ограничился лишь тем, что вытер мокрой рукой лицо и вдруг понял, что эту воду пить нельзя. Потом открылась знакомая поляна, и я машинально посмотрел туда, где когда-то стоял стог. Стога не было. Мы прошли место, где он стоял, и двинулись лесом по тропе, которую я в своё время безуспешно пытался разглядеть. Тропа оказалась хорошо натоптанной, и мне даже стало стыдно: как я мог её тогда потерять? Тропа оказалась недлинной, хотя понятия времени и пространства тут становились какими-то кривыми и неважными. Видимо, тот, кто натоптал эту тропу, никогда не считал ни метров, ни минут. Он никуда не спешил и не опаздывал, не торопился, но и не медлил. Тут просто ходили, как маленькие дети в парке, не думая о том, что было вчера и когда наступит завтра. Для детей нет понятия «Завтра»! Если он не посмотрит мультик сейчас – он не посмотрит его никогда! Если ребёнка с детства мучают – он не будет знать, что он мучается. Он будет думать, что это и есть – жизнь, потому что ничего другого не видел. Другое дело – кем он станет через семнадцать лет такой жизни? Семнадцать лет! Тут нельзя прожить семнадцать дней, не то что – лет!