Они зашли в крайний домик, состоящий из трёх состыкованных буквой «П» балков. В одном жила топографиня, в другом – Машуткин с Боренко и их шнырь. В третьем сидел презабавного вида длинный сморщенный дед в очках примерно минус шесть.
– Столиков Илья, – представился он каким-то странным бесполым голосом и почмокал полубеззубым ртом. – Бить будете, Иван Михайлович?
– Я никого не бью! – гордо ответил Машуткин, стараясь не шататься и, поскольку в комнате было тепло, стал стягивать фуфайку.
Наконец, ему это удалось, он криво сел на койку Калачёва и приказал:
– Говори, чё у тебя случилось! Если хочешь, сейчас вдвоём останемся, а этот, – он ткнул в молодого пальцем, – гулять пойдёт по холодку.
Столиков молча стал снимать рубаху. Игорь уже ничему не удивлялся, а только смотрел, поглощая информацию.
– Расскажу кому – не поверят! Стриптиз по-артельски!
Дед оголил костлявый торс и вдруг затараторил, пяля на шефа вдвое увеличенные очками глаза:
– Это нервы! Это у меня третий раз в жизни такое. Мне надо в отпуск, лечиться. Всю зиму одна нервотрёпка. Я больше не могу. Я устал. Как собака.
Весь его дряблый старческий торс был покрыт бордовыми шелушащимися пятнами размером с послеперестроечный рубль или доперестроечную копейку. Родись он лошадью, его давно бы пристрелили. Шеф отодвинулся от пятнистого, закурил и спросил:
– А нахрена ты, старый козёл, лес велел валить там, где лесобилета ещё нет? Из своего кармана заплатишь за всё, за каждое дерево, вальщик хренов! Лесник обещал завтра приехать. Если Макович его уболтает, он лес по низкой категории запишет, а не уболтает – как строевой пойдёт, и тогда ты ещё должен останешься, и шиш тебе, а не расчёт за год.
– Нет и нет! Жалованье начислено за тот год, а лес валили уже нынче, это раз. Во-вторых, Макович мне сам лично велел на полигоне лес валить, сказал, что лесобилет он сделает. А теперь я крайний?
– Где бумага, в которой он это велел? Выйди-ка отсюда, нам надо наедине поговорить!
Последнее относилось уже к Калачёву, сидящему на хромом стуле и не знающему, чем заняться. Тот повиновался, хотя и не без внутреннего сопротивления. Хамство главного не нравилось ему всё больше. Выйдя на улицу, он пару раз глубоко вдохнул, очищая лёгкие от табачного дыма, и пошёл поглядеть округу, где ему предстояло прожить… чёрт знает сколько?
Около столовой курили отужинавшие пролетарии, все как один в засаленных робах и небритые, полсотни зубов на четверых. Сходу и не скажешь, что эти люди стране золото дают. До Игоря долетел обрывок разговора:
– Я из войлочных кроссовок второй год не вылажу, а фашист приедет пьяный, неделю попьёт и пьяный же уедет обратно. Так можно стараться! У него коэффициент – полтора, а у меня – один, так он, алкаш, мне месяц тарифа за пьянку вкатил! Я что, не человек? На Новый Год выпить не могу? В натуре – зона!