Алеха опять уставился на мешок. Справа на нем он заметил крупные лиловые буквы, коряво выведенные чернильным карандашом. Алеха нагнулся ниже, тронул мешок и, еще боясь поверить, крикнул:
— Товарищ Комаров! Погляди-ка, чего тут! «Я» и «Г» — то же ведь Яков Горбатов! Ага, гад, попался!
Яшка-генерал побледнел, словно с размаху о дерево грудью ударился. В мозгу мелькнула мысль: «Промазал!» Метнулся было к мешку, но его опередил Комаров.
— Действительно, — он хмыкнул. — «Я» и «Г».
— Это он подделал, подделал, — забормотал не очень уверенно десятник, ежась под пристальным взглядом участкового, чувствуя, как щемит грудь, — он по злобе на меня!
— Погоди, — прервал его Комаров и открыл железный ящик, привернутый к полу, — тут мне прошлой осенью в лесу мешок с лосятиной попался. Мешок-то я сохранил. На нем тоже какие-то буквы были. Вот сейчас и сверим!
Участковый извлек кусок мешковины, точь-в-точь такой же, из которой был мешок с солью. Затем разгладил кусок. На нем виднелись лиловые буквы.
— Ну, — изрек Комаров, — как в аптеке, так и тут. — Он распрямился, с интересом взглянул на десятника. — Вот ты, значит, какой гражданин Горбатов! Преступник ты, выходит? А на парня клепаешь… И со мной на дружбу набивался!
Милиционер протянул Алехе расчетную книжку.
— Извини, товарищ Филатов, — миролюбиво произнес он, — спасибо тебе от лица службы, как говорится! А этому, — он кивнул в сторону понурившегося десятника, — мы вправим мозги! Точно, вправим! И завтра Шуперу доложу. Пусть директор с работы снимет… Ступай, отдыхай, Филатов, сегодня ведь получка, — и участковый неожиданно подмигнул Алехе.
За неделю перед праздником Паша устроила в комнате приборку. Кровать накрыла стеганным на вате лоскутным одеялом, повесила зеркало в резной деревянной раме, украсила его бумажными розами. Приладила к окну накрахмаленные марлевые занавески. От порога, наискось, положила домотканый пестрый половик. Самодельный стол накрыла голубой с черными цветками клеенкой. Кружева из газет украсили посудницу, прибитую к стене.
В комнате сразу же стало наряднее и светлее.
Теплом обдает черная, крытая лаком круглая печь-голландка, возле которой примостилась на табурете Паша. Она довольна, как может быть доволен человек, сознающий, что он делает большое и нужное дело, и знающий: у него получается не хуже, чем у людей.
«Седьмого, — прикидывает Паша, — пока мужики будут на демонстрации, испеку пироги с рыбой, ватрушки сделаю, а если останется тесто, можно кокурок еще испечь. Сгодятся они Алехе на дорогу».
Жалко Паше расставаться с братом — как ни говори, родня. Есть хоть с кем перемолвиться, в гости сходить, у себя принять. А зимой еще хуже будет. Саньку хотят на курсы послать. Месяца на три. Отказываться не резон, хотя и можно было бы. Ведь Паше в это самое время рожать… Нет, плохо будет без Алехи.