Нога старика Бома уже висела в воздухе, готовясь к шагу, но так и не совершала его. Время собралось жидким свинцом на кончике стопы, повисло на ней и остановилось. Эрих Бом не решился вмешаться в разговор.
— Константин! Прекрати! — окрик женского голоса похож на птичий тревожный клик.
И Бом замер в тревоге, как бы крик не спугнул стаю важнейших слов, которые столько лет летели к ним с Эриком Нагдеманом…
— Не мешайте ему! Поздно. Надо знать, кого берёте в дом! — нервно, резко остановил журналистку мэтр.
— Это Вы Яше Нагдеману? Когда он взял в дом двух нацистов? — невозмутимо продолжил Новиков.
— Что? Вы упрекаете его? А что Вы знаете! Я помню взгляд одного из них! Я не хочу помнить, я тщусь забыть и стереть любым ластиком, но нет такого ластика, чтобы я забыл. Видели бы Вы такой. Взгляд нациста — он страшней ножа, который у него был в руке… Вы не должны упрекать моего папу. Вы не можете!
— Действительно, не могу, потому что его тут нет. Мне остались один Вы. Но Вас я могу… спросить по душам. Зато Вас — могу. А ты записывай, Инга, такого интервью в жизни не будет! Скажите мне, вера избавляет от совести?
— Ну при чем тут совесть! Что Вы! Что Вы? Ваш отец поступил по совести, и мы ему благодарны. А про марки мне ничего не известно. Так Вы считаете, что недостаточна была наша благодарность?
— Вы меня сначала не поняли, а теперь и оскорбили. Я за это могу вынести Вам приговор моего трибунала. И расстрелять. Из вот этого австрийского изделия, — Константин извлек пистолет на свет божий. — При чем тут благодарность? Я о справедливости. Все вокруг мне уши проскребли, что справедливость — зло, от неё лишь одни беды, а бог вершит справедливость высшую, так что она — не нашего ума. А мне так не нравится. И еще мне не нравится, что Вы — мелкий, раз вообще ничего сейчас не поняли… Я проделал долгий путь, чтобы спросить с отпрыска того Нагдемана. Как он, такой высокий, обменял жизни с моим дедом? Из-за вас с братом?.. Не проходит такая теория, раз он в бога поверил, — произнёс Новиков по-русски.
Эрик Нагдеман, увидев в руке человека пистолет, не испугался. Оказывается, нож Курта Руммениге абсорбировал весь его животный страх, на всю будущую жизнь, как сотня чёрных таблеток активированного угля утянут в себя всю гадость, бултыхающуюся в нашем желудке… он не испугался пистолета, просто сердце сильно кольнуло и не отпустило. Он мог бы присесть и изобразить приступ слабости. Но нет, нельзя ему этого. Не позволил себе. Как хлыстом обжег его по щеке упрёк человека с пистолетом. Тот пришёл с упреком к отпрыску самого Яши Нагдемана, а встретил пигмея? Мокрицу? «Низким из умов», — и такое словосочетание нередко использовал Мойша, — музыкант догадался, что стоит ему принять форму эдакой мокрицы или улитки и выглядеть несоответственно великому скромному предку-родителю, — и опасность сгинет, Эрик Нагдеман утратит роль объекта внимания мужчины с оружием, — что с такого требовать ответа по брасловскому счету…