Мальчик этим утром капризничал. Оказавшись в подневольном положении на улице, он принялся требовать от мамы другого маршрута.
— Не хочу туда. Ты обещала площадку! — неожиданно матёрым голосом горланил он, а женщина продолжала свой путь, изредка укоряя его словами о том, что Кириллу должно стать стыдно, и не дай бог папа узнает, как сын канючит. А канючить мальчикам негоже. А уж как негоже канючить, когда от папы письмо! Наконец, малыш действительно усовестился и замолк. Строгость матери была ему в новинку. Смышленый парень предпочёл не обострять ситуацию немедленно, а задумал настоять на своём попозже. Но женщина угадала намерение сына.
— Вот будешь и дальше хитрить да хныкать, я тебе перед сном не скажу, когда папка вернётся. И не из вредности не скажу, а потому что не получу письма своевременного. Веди себя как мужчина!
Ребёнок поджал губу, насупился и так поехал, барчуком на санках, спиной по бегу неглубокой петлявой колеи. Но уже через минуту он обернулся к матери, к женщине, которая тянула санки, наклонившись вперёд, и крикнул:
— Мама, мама, подожди!
— Ну что?
— Скажи папе, чтобы приехал и забрал Кирилку!
Женщина замерла и выпрямилась. Она была мала ростом, и могла бы показаться совсем маленькой в широкой куртке-дутике, но над маленьким человечком она высилась великаншей. Она утёрла перчаткой нос, взглянула в ватное небо, низко насевшее на казачий Ейск, и, присев на корточки, взяла Кирилла Константиновича на руки, поцеловала сухими, не напомаженными губами в лоб. Она и сейчас не решилась объяснить сыну, что папа не скоро вернётся домой, и не заберёт их к себе. Что бы ни значилось в письме… Ее муж никогда не слал им с Кирилкой заказных писем… Странное предчувствие охватило молодую женщину, и это предчувствие не обмануло ее. Вместо письма из Донецка почтальонша передала ей иностранный конверт и, как будто желая попрекнуть, ехидным бабьи голосом, с придыханием, всю почту известила о том, что письмо-то москвичке не откуда абы-кабы, а из Израилевки!
Глава 26. О том, как скульптор Залиховский разочаровался в литературном даре Инги Барток
Скульптор Залиховский испытал разочарование, когда прочел в толстом литературном журнале рассказ, который вышел из-под пера его бывшей подруги, и — он бы не побоялся такого слова, — его подмастерья, если иметь в виду высокий художественный смысл мастерства. Сам Залиховский не читал толстые литературные журналы. Но на этот рассказ ему указала другая его подруга и бывшая натурщица, актриса модного в их кругу театра ДОК Анфиса Куева. Давным-давно изжив в себе период увлечения Пикассо, Залиховский утратил интерес и формам кубанки Куевой, которые становились все более кубическими. Но отношения между ними не умерли, и актриса время от времени объявлялась в мастерской художника-мизантропа, чтобы сообщить очередную сенсацию, потрясшую мир сцены. Новость об Инге она в клюве принесла Залиховскому, когда тот пребывал в периоде абстиненции. Ее страстное возмущение бездарным появлением на литературном поприще бывшей пассии мастера пришлось ко двору. Она, Анфиса Куева, куда большего ждала от Инги Барток, потому что помнит, что свет таланта, нет, инфракрасное тепло гения мастера падали на ее длань. И что же? Бездарно, консервативно написанный рассказик, вынесла свой приговор Куева. Проводив под утро нетрезвую шестипудовую Куеву до порога мастерской, задернутой тяжелым персидским ковром, безнадежно пропитанным мелкой глиняной пылью, Залиховский вздохнул и седой ладонью ощупал грудь на том месте, он подозревал собственное седое сердце. Сердце шевелилось, тело было теплым. Наверное, оно излучало инфракрасные волны гения.