Памир, лето 1940
На подъёмах приходилось спешиваться, брать уставших лошадей в повод. Горский снял очки: пыль ложилась на стёкла, на кожу, превращаясь в корку, забивая ноздри и горло. Раскалённый шар в небе выжигал глаза, чёрные горы дышали жаром, словно мартеновские печи. Вода едва плескалась на дне фляги. Аждахов запретил дневку (некогда! ходу, ходу, слабаки), переждать самое пекло не удалось.
Мерин тяжело раздувал бока, хлюпал селезёнкой. Перед глазами Ильи плыло, мерещились ленинградские проспекты – пустые, мёртвые, покрытые падающими с выгоревшего неба пепельными хлопьями; впереди пропотевшая спина Ларионова качалась, словно язык метронома: влево-вправо, влево-вправо, влево, влево, влево…
Горский очнулся, натянул поводья, вывалился из седла – и успел, подхватил падающего.
– Помогите!
Подскочили, уложили на мелкий камень тропы. Глаза у Ларионова были белые, сквозь растрескавшиеся губы прорывался хрип.
– Что с ним? – зло спросил Аждахов.
Илья дёрнул пуговицы на вороте гимнастёрки геолога, сунул руку в жаркое, влажное.
– Повязка сбилась, растрясло. Течёт. Крови много потерял, и солнце.
– Перевязать. Да живо, живо!
Илья поднялся, достал очки, принялся яростно протирать.
– Рамиль Фарухович, и дальше что? Он без сознания, а санитарную карету я тут не наблюдаю. Нужен привал, и люди, и кони уже на пределе.
Аждахов хлестнул плёткой по голенищу, надвинулся. Не кричал – говорил тихо, страшно, будто отрубал по куску:
– Отставить. Нытьё. Ларионова привязать. К седлу. Надо успеть. До заката. Или – смерть.
– А если выпадет, да головой на камень? – прошептал Горский, не в силах смотреть в горящие глаза.
– Упадёт – останется. А мы дальше пойдём.
– Это не по-человечески.
Аждахов схватил Горского за отвороты пиджака, тряхнул:
– А сдохнуть тут всей экспедицией из-за одного – по-человечески? Ты видел, что басмачи с пленными делают? Нет? А я видел. Сначала уши отрежут, нос, пальцы. А потом – причиндалы, и в рот тебе же запихнут. Понял, ты, интеллигент сраный? Собрал жопу в горсть и выполняй приказ. Или я сам тебя в башку, чтоб не мучился.
Развернулся, пошагал вдоль маленькой колонны, покрикивая:
– Давай, давай, чернильное семя!
Илья посмотрел вслед, подумал: «Ведь прав. И уверен, что приказ выполнят».
Вздохнул и достал из сумки последний рулон бинта.