В большом зале он нашел то, что осталось от Фадвы и Абу Юсуфа.
Стены зала были толстыми, и бедуин, с дочерью мирно лежали здесь до тех пор, пока горячий воздух пустыни не высушил их останки до такой степени, что они уже не могли стать пищей. Скрестив ноги, Джинн опустился перед ними на пыльный пол. Он вспомнил о состоявшихся несколько недель назад похоронах Салеха. Мариам нашла подход к небольшой группе мусульман, живущих в Маленькой Сирии, и один из них согласился выступить в качестве имама. Арбели, Саид Фаддул и Джинн вместе обмыли Салеха и закутали его в белый саван, и Джинн, стоя в могиле, принял на руки его тело. Потом все они отправились в кофейню к Фаддулам, и он слушал все то, что соседи рассказывали о Салехе, хотя знали они немного. «Он был целителем», — сказала Мариам, и остальные посмотрели на нее с сомнением, но Джинн подтвердил: да, правда. Жаль, что сейчас он был один и некому было рассказать об этой девушке и о ее отце, об их жизни и о тех, кого они любили. Еще он вспомнил о Софии Уинстон, которая должна была скоро оказаться в Стамбуле, совсем недалеко отсюда. Но наверное, не стоит снова вторгаться в ее жизнь и отягощать своими горестями так давно ожидаемое ею чудесное путешествие.
Он хотел похоронить Фадву и ее отца, как похоронили Салеха, но их останки были чересчур хрупкими, и он не решился их трогать. Вместо этого собрал все осколки, нападавшие у дворца, и построил вокруг них мавзолей. Он сплавил отдельные куски стекла воедино и разгладил их, а потом воздвиг и купол. Работа была трудной и изматывающей. Не раз он выходил на солнце, чтобы набраться новых сил.
Наконец все было сделано. Он подумал было вырезать на стекле их имена, но потом оставил могилу бессловесной. Он знал, кто они и почему здесь лежат. Этого вполне достаточно.
* * *
Солнце уже садилось, когда она возвращалась домой, в свой новый пансион на Элдридж-стрит. Ее комната была не просторнее, чем та, которую когда-то нашел для нее равви, но сам дом был вдвое больше, а жильцы в нем — гораздо общительнее. Хозяйка, бывшая актриса, сдавала большинство комнат людям из театрального мира, главным образом блуждающим актрисам, которые на пару сезонов задерживались в Нью-Йорке, а потом уезжали в поисках новой сцены. Голему нравились новые соседи. Иногда она уставала от их беспокойных мыслей, но зато их энтузиазм был непритворным, да и она им тоже нравилась. Молодая вдова казалась островком тишины и спокойствия в их шумной, суетливой жизни, а кроме того, она умела слушать. Довольно быстро выяснилось, что она умеет шить, и скоро они все просили ее чинить их костюмы и даже шить новые: «У нас в труппе просто ужасная портниха; тебе она и в подметки не годится». Они платили ей, когда могли, а еще приносили цветы, пирожные, билеты на первый ряд и развлекали ее своей беззаботной болтовней. И в отличие от ее старого пансиона, никого не интересовало, почему целую ночь у нее горит свет или кто там в темноте крадется по лестнице.