Зиновий-Богдан усмехнулся, но продолжил:
— «Я не называю одним то, что хотя и имеет одно имя, но составляющее его многое не есть одно: например, человек в равной степени есть и живое существо, и двуногое, и поддающееся воспитанию, но из всего этого получается нечто единое…»
— Великий Аристотель! Вижу, не расшевелил тебя. Расскажи мне, Зиновий, о своих заботах. Может быть, чем-то помогу.
Богдан посмотрел на друга, благодарно кивнул ему.
— Смалодушничал — вот и недоволен собой.
— Ты? Смалодушничал? — удивился Гунцель.
— Стоял сегодня в толпе перед сенатом, глазел на съезд, и показалось мне мое дело ничтожным.
— Ослепило пышностью.
— Вот! Ты верно сказал: ослепило пышностью… Однажды в горячке спора я брякнул, что еду в Варшаву, зная наперед о неудаче. Хочу, мол, своим примером показать, как мало значит украинская шляхта для Речи Посполитой. Я и теперь знаю: сенат возьмет сторону Чаплинского, но кому я собрался открывать глаза моими пустыми хлопотами? Кого я подниму и на что, претерпев судебные мытарства? Со мной скверно поступили в Чигирине, и в Варшаве я правды не найду.
— Из этого умный человек сделает вывод: надо сидеть как можно тише и не переходить дорожку сильным мира сего.
— Может, плюнуть на все, Гунцель? Кое-какие деньжонки у меня есть. Есть усадьба в Переяславе, в Чигирине домишко. Не век жить, как-нибудь скоротаю дни свои.
— Зиновий! — Гунцель улыбался с укоризной. — Ты ведь и сам не веришь словам своим.
— Хорошо, я слушаю тебя. Чем ты можешь мне помочь?
— Познакомлю тебя с сенатором, твоего племени человек.
— Кто это?
— Адам Кисель, ныне он киевский каштелян — ясная голова в сенате.
— Знаю Киселя. Он своей ясной головой поручался, когда выдали ему Павлюка. Обещал добыть у короля помилование бунтарям. Сенат, однако, ни Киселя не стал слушать, ни короля. Королевской силы хватило на то, чтоб изменить способ казни. Сначала Павлюку отрубили голову, а уж потом посадили на кол.
— И все же я тебе советовал бы встретиться с ясновельможным паном.
— Да уж пусть хоть кто-то будет за меня, чем все против. Когда можно его повидать?
— Вспомним милую нашу бурсу: нынче задумано, нынче и совершено.
В карих глазах Богдана загорелись желтые огоньки, лицо сделалось неподвижным, он словно отстранил от себя не только друга Гунцеля, но и саму Варшаву, а может быть, и всю свою жизнь.
— Какие тебя сомнения гложут? — спросил Гунцель.
Богдан зябко передернул плечами. Желтые огни погасли, глаза стали узкими, хитрыми.
— Коли действовать, так наверняка. Расскажи мне все, что ты знаешь о пане сенаторе. Сам я знаю о нем немного. Говорят, был он под Цецорой, где сложил голову мой отец. Был он потом комиссаром Войска Запорожского. Привел под Смоленск двадцать тысяч, за что ему король пожаловал два города и богатое староство Носевское.