– Татарская красная конница? – уточнил Гущин. От тепла и некоторой сытости его тело наполнилось истомой, тянущей ко сну. – А здесь белогвардейцы, значит, во главе с романовской родней… Что ж, задали жару золотопогонникам?
– Не было у них золотых погон, – неторопливо ответил священник. – Были кафтаны, доспешные ватники, брони и шлемы. Да вера крепкая, православная. У хана же ордынского, у Ахмата, что за душой было? Мечта без конца грабить Русь, брать с нее тысячами пленников в рабство и для торга. Бог судил в пользу Руси…
Остриков сунул ему в руку горячую душистую кружку чая, обернутую милицейской рукавицей. Отец Палладий подул, пригубил.
– А народа того, ордынского, нету давно. Господь расточил его. Теперешние татары – иные народности.
– Так это когда было? – недоумевал сержант.
– Тому четыре с половиной века.
– Кто ж помнит такую ветхость?! Темное прошлое мы отбросили… – сердился чекист, раздирая слипающиеся веки.
– Помнят.
Гущин вскочил с лавки. Дремота одолевала, но он боролся с ней.
– Обманул ты меня, поп… с этим…с другим попом, – словно в горячке, быстро заговорил сержант. – Обман следствия вам зачтется, гражданин Сухарев… Думал, вы впрямь собираетесь дать признательные показания про то, какая у вас тут контрреволюция была… и по сию пору не выкорчевана. Пионеров и школьников ею обрабатываете в антисоветском духе… Из-за вас я не попаду завтра утром на праздничную демонстрацию в городе…
– Обманулись вы сами, гражданин следователь, доносом на бедного учителя Михайловского да собственным усердием в охоте на ведьм.
– Вы, гражданин поп, на ведьму не похожи. Вы похожи на хитрого, матерого, скользкого врага, который ведет подрывную работу против советского трудящегося народа и его великих вождей…
– Ложитесь-ка, Иван Дмитриевич, – вдруг предложил отец Палладий, уступая место на сене. – Утро вечера мудренее.
Внезапная заботливость священника была подозрительной, но это соображение не смогло преодолеть сонного девятого вала, накатившего на сержанта. Он покорно лег, по-детски поджав ноги в портянках. Слишком устал на службе. Три месяца почти без выходных, с ночной работой – чекистская страда в разгаре… Отец Палладий укрыл его шинелью.
Остриков бросил последние поленья в печку. Затем он смотрел, как монах встал на молитву у образов, как кладет, утруждая старые колени, земные поклоны.
– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!..
Конца этой молитве в воющей за окном ночи не было, и милиционер прикорнул на лавке, тоже завернувшись в шинельное сукно…
Гущину снилось сражение неведомой войны. Грохотали выстрелы, звенели сабли, ржали кони. Ветер, пахнущий кровью и металлом, холодил грудь. Склонившийся монах в черном капюшоне с крестами только что выдернул из него стрелу и закрыл рану скомканной ветошкой, чтобы кровь не уходила слишком быстро. Ветошки хватит ненадолго, жизнь вытекала из дыры. Хватая ртом воздух, он торопился исторгнуть из себя иное – душевную грязь, скопленную за многие месяцы небыванья у исповеди. Торопился успеть, страшился унести грязь с собой туда… где все нечистое, подлое, злобное, лживое, блудное и скверное будет выставлено на свет, рассмотрено и брошено во тьму вечную.