.
Витгенштейну назначили эстроген, который должен был продлить его жизнь на несколько лет, и – спустя какое-то время – химиотерапию. Он писал Ризу: «Еще одного года такого полураспада было бы достаточно»[272]. Поначалу Витгенштейн скрывал свою болезнь от большинства окружающих, в том числе от родственников. На Рождество он летал в Вену, чтобы побыть с Эрминой, которая скончалась в феврале 1950 года, и через месяц вернулся в Англию. Последний год жизни он провел с различными друзьями, продолжая, правда с перерывами, править уже написанные рукописи и даже, несмотря на тяжелое физическое состояние, работать над новым материалом, особенно по эпистемологии и цвету. С апреля по октябрь 1950 года он жил в Оксфорде по адресу Сент-Джон-Стрит, 27, у Элизабет Энском – своей бывшей ученицы и, видимо, самой выдающейся женщины-философа XX века. Здесь он перечитал Шекспира, к которому относился со сдержанным восхищением.
«Если Шекспир велик, его величие выражается только во всем корпусе его пьес, в которых создан свой отдельный язык и мир. Иными словами, он совершенно нереалистичен. (У него все там происходит как во сне.) <…> На Шекспира можно только смотреть с изумлением и ничего с ним не делать… Можно говорить о “большом сердце Бетховена”, но никто никогда не скажет о “большом сердце Шекспира”… Люди глядят на него в изумлении, почти как на явление природы. Но у них не возникает ощущения, что они соприкасаются с великим человеком. Скорее – с явлением»[273].
Витгенштейн подружился еще с одним обитателем дома Энском – Барри Пинком, который, как и Энском и другие друзья Витгенштейна, обратился в католицизм. Во время одной из их бесед с глазу на глаз Пинк спросил Витгенштейна, связана ли как-то его философия с его гомосексуальностью. Подобными вопросами некоторые задавались и после смерти Витгенштейна. Так, Колин Уилсон предположил, что неспособность молодого Витгенштейна сопротивляться своим гомосексуальным наклонностям вызвала в нем «жажду ясности, которая привела его к созданию философской системы – “Логико-философского трактата”»[274]. Это, конечно, сущий бред. Теория логики, предложенная Витгенштейном в первой книге, и его сложные толкования естественного языка и основ математики, данные в поздних работах, имеют такое же отношение к его сексуальности, как кантовский трансцендентальный идеализм к его целомудренной (во многом) жизни или эйнштейновская теория относительности – к его многочисленным внебрачным связям. Мы точно так же смогли бы понять, обсудить, согласиться или отвергнуть работы всех этих мыслителей, даже если бы поменяли им «сексуальную ориентацию» (то есть сделали бы Витгенштейна неверным мужем, Канта – измученным гомосексуалом, а Эйнштейна – целомудренным холостяком). Неудивительно, что Витгенштейн со злостью отмахнулся от вопроса Пинка, сказав: «Конечно нет!»