— Мама мне запрещает, но когда уже все равно перестаешь слушаться…
Она зажгла сигарету, дым попал ей в глаза.
Я собралась с духом:
— Андре, что происходит?
— Мама вам, наверно, уже сообщила. Она настояла на том, чтобы самой ехать вас встречать…
— Она рассказала о вашем друге Бернаре. Вы мне никогда о нем не говорили.
— Я не могла говорить о Бернаре. — Ее левая ладонь раскрылась и сжалась, словно в каком-то спазме. — Но теперь все уже знают.
— Не будем об этом, раз вам не хочется, — быстро ответила я.
— Вы — другое дело, с вами я готова поделиться. — Она старательно втянула дым. — Что вам рассказала мама?
— Как вы подружились с Бернаром и как она запретила вам видеться.
— Она мне запретила, — повторила Андре, швырнула сигарету и раздавила ее каблуком. — Вечером в день моего приезда я гуляла с Бернаром после ужина, вернулась поздно. Мама меня ждала, я сразу заметила, что у нее странное выражение лица. Она засыпала меня вопросами. — Андре возмущенно пожала плечами. — Она спросила, целовались ли мы! Естественно, целовались! Мы любим друг друга!
Я опустила голову. Андре страдала, эта мысль была для меня непереносима, но ее страдание оставалось мне недоступно: любовь, где целуются, лежала за пределами моей реальности.
— Мама говорила ужасные вещи. — Андре закуталась в лоденовую накидку.
— Но почему?
— Его родители гораздо богаче, чем мы, но они не нашего круга, совсем не нашего. Вроде бы там, в Аргентине, они ведут какую-то невообразимую, страшно рассеянную жизнь, — сообщила Андре с видом пуританки, потом почти прошептала: — А мать Бернара — еврейка.
Я смотрела на Мирзу, неподвижно сидевшую посреди лужайки, уши ее торчали вверх, к звездам. Как и она, я не способна была облечь в слова то, что чувствовала.
— И что?
— Мама поговорила с отцом Бернара, он полностью с ней согласен: я не лучшая партия. Он решил увезти Бернара на каникулы в Биарриц, а потом они уплывут в Аргентину. Бернар теперь вполне здоров.
— Он уже уехал?
— Да. Мама не разрешила мне с ним попрощаться, но я не послушалась. Вы не представляете! Нет ничего хуже, чем заставлять страдать того, кого любишь. — Голос ее дрожал. — Он плакал. Как он плакал!
— Сколько ему лет? — спросила я. — Какой он?
— Ему пятнадцать, как и мне. Но он совсем не знает жизни. Никто никогда о нем не заботился, у него была только я.
Она порылась в сумочке:
— У меня есть маленькая его фотография.
Я посмотрела на незнакомого мальчика, который любил Андре, которого она целовала и который так плакал. У него были большие светлые глаза с тяжелыми веками, темные волосы, подстриженные «под Каракаллу»