Облетели лепестки, скукожились сухою бумагой. А в остальном… комната как комната. Разве что мебель тяжеловатою кажется, громоздкой.
Кровать огромна.
От постельного белья едва уловимо пахнет лавандой и самую малость — плесенью.
Ничего. За одну ночь, глядишь, ничего-то и не случится.
Перина мягка.
Одеяло невесомо. И девочка почти теряется под ним. Не удержавшись, Ежи коснулся лба, проверяя состояние.
…Аннушка угасала медленно, и казалось, с каждым днем становилась все бледнее, будто кто-неведомый стирал ее, обрывая нить за нитью, что связывали Аннушку с миром.
Лилечка улыбалась во сне.
И казалась такой яркой, но… характерные повреждения энергетической структуры Ежи сразу отметил, пусть и не столь сильные, чтобы требовали постоянной подпитки.
Странно.
Если болезнь диагностировали давно… сколько ей лет? Девять? Рост и вправду замедлился, с виду больше пяти лет не дашь, но вот, судя по состоянию тонких тел, девочка проживет еще год.
Или два.
И выходит, что мастер-целитель, несмотря на возникшую к нему иррациональную неприязнь, хорош.
— Спит? — тихо поинтересовался Евдоким Афанасьевич, позволив себе заглянуть в комнату. — Моя матушка обставляла. Она любила дом. А дом любил ее. Когда она ушла… стало сложнее.
— Ваша жена…
— Не испытывала особого желания возиться с этим местом. Дом платил ей равнодушием, — душа коснулась стены. — И в этом тоже есть моя вина. Но ты, маг, поспеши. Времени до утра осталось немного.
— А что случится утром?
Евдоким Афанасьевич пожал плечами:
— Как знать. Тут теперь каждый день что-нибудь да случается. Да и ребенку здесь не место…
…и Козелкович, показавшийся Ежи человеком действительно беспокоящимся за свою дочь, верно, места себе не находит.
Ежи вернулся на кухню.
Шкатулку, щедро украшенную что резьбою, что тончайшими пластинками перламутра, он поставил на стол. Принюхался. Осмотрелся. И с величайшей радостью обнаружил, что холодильный ларь работает и, что самое важное, он далеко не пуст.
Молоко.
Сыр.
Хлеб. Что еще нужно для счастья оголодавшему магу? А теперь Ежи явственно осознавал, что голоден. Правда, у хлеба и сыра имелся какой-то едва ощутимый странный привкус, но отравлены они не были. А привкус… в студенческие времена, помнится, случалось ему потреблять сыр с плесенью далеко не благородной. Ничего. Жив остался.
Шкатулка…
Шкатулка была. Стояла. Правда, камни — чистейшей воды изумруды, вписанные в центральную руну, давно опустели, но наполнить их — дело минутное.
Ежи смахнул рукавом пыль с крышки, послюнявил палец и потер перламутровую чешуйку.
Заблестела.
Ладно, а дальше что?