«Советский человек» рассматривался и как нормативный образец (лозунг, плакатный и пропагандистский образ в кино, романах, газетных очерках), к которому люди обязаны стремиться, и как мера воплощения этого образца, представленного в сюжетах «перековки», коммунистического воспитания, становления «настоящего человека», борьбы с «пережитками капитализма», «мещанством». Этим понятие «советский человек» принципиально отличается от ранее известных социально-антропологических типов личности, которые воспринимались как описания фактически существующих характеров, а не как модальные проекции будущего.
Мифологемы подобного рода характерны не только для СССР, но и для ранних этапов всех тоталитарных режимов – в Германии, в фашистской Италии, в Китае и других странах. Но если по отношению к нацизму или фашизму не приходится говорить о проблеме репродукции такого «человека» в силу относительной краткости существования этих режимов (12 и 20 лет), то по отношению к советскому тоталитаризму (более 70 лет) вполне оправданными оказываются вопросы, как, в какой степени социально-экономические, пропагандистские или репрессивные институты влияли на структуру личности, формировали ее, каким образом этот тип человека повторялся в последующих поколениях. Другими словами – в какой степени этот сложившийся тип личности обеспечивал функционирование и репродукцию институциональной системы позднего тоталитаризма?
Идеологические лозунги и требования (патриотического самопожертвования, аскетизма, бескорыстного труда и проч.) в полной мере не могли быть реализованными в принципе, поскольку вступали в противоречие с интересами физического выживания людей в условиях террора, распределительной милитаристской экономики, форсированной индустриализации. Более того, всерьез никто не рассчитывал на их реализацию, что легитимировало (для господствующей партии) ресурс принуждения и сам статус власти, а для подданных оправдывало двойственность сознания, морали и норм бытового поведения, правовой релятивизм. Обычный человек должен был встраиваться в условия скудной повседневной жизни, определяемой государственной экономикой с ее тотальным принуждением к малооплачиваемому труду, иерархическим распределением благ и ресурсов, отсутствием выбора, системой контроля, пронизывающим все сферы публичной и частной жизни.
Противоречивость этих расходящихся планов организованной (производственной, общественной, публичной) и частной жизни рутинизировалась настолько, что уже к середине 1960‐х годов почти никем не сознавалась как проблема выбора. Население поколений 1890–1920‐х годов рождения (по преимуществу крестьянское) было перемолото в ходе коллективизации, подавления крестьянских и рабочих волнений, а позднее – войн 1939–1945 годов и переселения в города. Первое советское поколение (1918–1925 годов рождения) вошло в жизнь уже при новых тоталитарных и репрессивных институтах. Именно эти люди были подвергнуты сильнейшей идеологической социализации и ресоциализации, эффективность которой снижалась из‐за низкого образовательного уровня населения (к концу 1930‐х был достигнут лишь начальный, 3-летний уровень образования, к концу 1950‐х – 7-летний, преимущественно фабрично-заводских и профессиональных училищ, поскольку среднее образование, после 8‐го класса, в 1940–1956 годах было платным и доступным немногим). Идеологические премудрости марксизма даже в упрощенном изложении советской школы, газет и вузов были доступны лишь тонкому слою городского населения, что снимает вопрос о тотальной индоктринации населения тоталитарных стран. Но тем сильнее оказывалось воздействие бессмысленного, иррационального насилия, новые социальные порядки принимались как безальтернативная данность закрытого общества. Собственно тоталитарными были прежде всего сама государственная машина и организация производства, постепенно захватывающая сферы повседневной жизни (воспитание, медицину, жилье и т. п.), а основная масса населения была вынуждена принимать эту систему и учиться уживаться с ней, приспосабливаться к ее требованиям и нормам поведения.