Надеюсь, Левушка, что сам я никогда не увижу этих припадков — во всяком случае, приложу все усилия, чтобы как-нибудь оградить Рощина от сильных потрясений. Жизнь этого страдальца должна протекать спокойно и иметь достойный конец. Признаюсь, что уже более трех недель тому я попросил Любашу следить за Рощиным — чистить его ветхую шинель, менять постель, прибирать в его каморке.
На сим, Левушка, оканчиваю мое письмецо. Прости, что оно вышло не таким веселым — докучливая старость любопытна к чужим страданиям, дабы заглушить собственные. В молодости, помнится, я всегда (или почти всегда) отворачивался, заметив что-либо грустное… А сейчас не отворачивается что-то…
Твой старенький отец и бедный домовладелец Владимир Любеков.
Август 187… года.
Письмо третье
Город Москва. Переулок Гранатный.
Дом во дворе небольшой, с тенисто разросшимся садом.
Сыну Владимира Льву Любекову.
Дорогой мой сынок Левушка!
Не писал тебе больше месяца. К стыду своему я порядком перетрусил и натерпелся так, что даже руки дрожали. А все оттого, что вторглось в нашу тихую обитель некое стихийное бедствие в образе хотя и самом глупом, но страшном-престрашном, так что и околоточного вызывали. Но обо всем по порядку…
Помнишь, описывал я тебе девушку Любашу, что помогает мне по хозяйству? Девушка эта, скажу тебе, Левушка, просто прелесть. Как в доброй русской сказке домовничает — и печь истопит, и пирогов напечет, и кашу заварит такую, что Гурьеву не снилась… А вместо медведя при ней я — этакий шестидесятивосьмилетний добрый молодец в очках и ночном колпаке на лысой голове. В пресмешном бухарском халате на сучковатом теле письмоводителя в отставке. Именно в отставке, а не на пенсии, так как в свое время, я, как грозный адмирал, вздымал целые бури гербовой бумаги и штурмовал грозные бастионы бюрократии почище, чем Нахимов турок.
…Как-то вечером по лестнице моего флигелька застучали чьи-то грубые сапоги, дверь затряслась и на пороге возникла громоздкая фигура в ярко-рыжей бороде, картузе и поддеве. Громко откашлявшись, фигура маленькими кабаньими глазками свирепо уставилась в кресло, где притаился Ваш папенька, и сразу перешла в наступление.
— Изволишь, батюшка-барин, рабыню держать? При живом сродственнике? Мы законы чтим — не откупиться теперь тебе даже сотенным, не откупиться, барин, за потраву стыда девичьего!
— Какая потрава, при чем тут девица?! — вскричал я в крайнем изумлении. — Да сам ты кто таков, разбойник?!
Фигура, все более распаляясь, топнула сапожищем (не без вреда для нашего владения) и возопила: