— А теперь познакомимся. Григорий Сивков.
— Знаешь, Маринка, — шепнула Катя, снимая шинель, — а он, как видно, боевой парень.
— Что так быстро заинтересовалась?
— Ты о чем? — насторожилась Катя.
— А разговор с Бершанской забыла?
— Ну вот еще! Что ж теперь, прикажешь волком на мужчин смотреть? А потом ведь я не хотела оставаться. В этом виновата ты.
— Значит, если влюбишься, тоже меня винить станешь?
— Не тебя, а Сивкова, — задорно ответила Катя и ушла в круг танцевать с Григорием.
Домой мы возвращались в сумерках. Старенький, заляпанный до бортов грязью «газик» нещадно швыряло на колдобинах разбитой дороги. Но Катя не замечала болтанки. Сидя на ящиках с патронами, она молчала, временами на лицо ее набегала счастливая улыбка.
— Как думаешь, Маринка, — вдруг спросила она, — это совпадение или он нарочно так сделал?
— Кто он и что сделал? Может, ты сумеешь объяснить более вразумительно?
— Понимаешь… — Катя помялась немного. — Он… ну, одним словом, Сивков тоже едет отдыхать в Кисловодск. И в один с нами санаторий.
— М-м… — Я хотела и не могла удержаться от смеха, губы сами собой расползлись в широкую улыбку.
— Чего ты молчишь! Ну понравился он мне! Ну в что?! Разве у меня сердце каменное!
Катя замолчала, отвернулась, наверное обиделась.
…Отдохнуть в Кисловодске мне не удалось. На другой день после приезда у меня вдруг поднялась температура. Сивков и Катя отвезли меня в Ессентуки в армейский госпиталь. Высокая температура держалась десять дней. Катя приезжала ко мне ежедневно, но ее не пускали в палату: у меня подозревали дифтерию.
На мое счастье, в госпитале лечилась инженер одной из эскадрилий нашего полка Татьяна Алексеева. Она добилась разрешения от главного врача дежурить возле меня. И делала это весьма добросовестно. Когда бы я ни открыла глаза, Таня находилась рядом. Есть я ничего не могла, лишь с огромным трудом глотала жидкий шоколад с молоком, которым она с ложечки поила меня. Я похудела и буквально задыхалась. Врачи были не в состоянии поставить диагноз и только беспомощно разводили руками. Одни утверждали, что у меня дифтерия, другие отрицали, но определить болезнь не могли.
Случайно я услышала разговор Тани Алексеевой с медсестрой. Из него поняла, что врачи опасались за мою жизнь. Я до такой степени измучилась, что даже на это реагировала спокойно. Только обидно и горько было умирать, лежа на больничной койке. В бою еще куда ни шло, там мы привыкли смотреть смерти в глаза. Но расстаться с жизнью так нелепо…
С трудом нацарапала на клочке бумаги просьбу известить отца о моем положении. Таня рассердилась, махнула рукой и быстро вышла из палаты. А вечером она привела незнакомого высокого, с черными как смоль волосами человека.