Дарственные грамоты и древние акты, вывезенные в годины великих крушений в библиотеки чужих краев, немало могут рассказать, каким было Великое Лугвенево в седую старину. Теперь оно забыто шумным светом и тихо спит... Разрушилась старинной архитектуры синагога с диковинной крышей, напоминающей чем-то кровли азиатских пагод и кумирен; ее заснял черным «кодаком» на фотографию длинный, что прясло, на тонких, как у аиста, ногах сухопарый англичанин в гетрах, гостивший в замке у князя. Замок постепенно разваливается. Он стоит на пригорке за рекой, в тени кленов и лип, старый, облупившийся дворец чудаковатых князей Кондыб-Лугвеничей, неудачных потомков лугвеневского основателя — князя Лугвена, которого в исторических хрониках называют человеком выдающегося ума и военного опыта. И суматошная еврейская голытьба с застывшей библейской, а у кого и по-торгашески завидущей печалью во взгляде, и пьяненькие, в белых шапках-магерках, похожих на турецкие фески, мужики из Асмолова, Городца и всей волости, с такой же застывшей, а у кого и злобной, притаившейся тоской во взгляде, равнодушно месят грязь по улицам местечка, чавкая прохудившимися башмаками и вдрызг разношенными лаптями, топают подкованными сапожищами, пылят, поднимая серую, тяжелую, пахнущую потом и дегтем пыль, пылят там, где некогда шумела, как пишут ученые историки, Вольная Рада могучих и спесивых предков нашей белой кости, где гудел колокол Рады и не стихал лязг острых сабель. Может, и так! В самой середке Лугвенева присела, словно наседка, церковь, выкрашенная прошлым летом к приезду архиерея; вокруг нее торговые ряды под общим навесом, с прогнившими, шаткими мостками. По площади слоняются голодные, одни ребра, собаки, бродят проворные, хитрые козы, подбирая раструшенное сено и увиливая от кнута недоглядевшего хозяина воза. А дальше, за церковью, лепятся кучкой домики, монополька да покосившаяся хата сапожника, без ворот, с одной уцелевшей вереей, откуда мальчишкам здорово с руки кидать палками в коз и собак.
Как-то по весне приезжал с долговязым приятелем-чужеземцем князь. Он продал наезжим евреям, не то из Смоленска, не то еще откуда, а за компанию с ними и одному лугвеневскому — Лейбе Брудному, участок леса под названием Зубров Загон, на полпути из Асмолова в Городец: выгнал старого эконома-латыша, посадив на его место какого-то эстонца; положил в саду на могиле деда новую плиту, с надписью по-польски и по-латыни, и после первых осенних заморозков укатил обратно, откуда приехал.
Все лето, чуть какой праздник, ходили асмоловцы к князю, чтобы добром прийти к согласию насчет несправедливых отрезков и выпросить у него льготу на пашню и уругу, на заливной луг, значит. «Навез ваш управляющий землемеров и землекопов,— жаловались они князю, — оттяпал он от наших полос землю к лесу вашей светлости теперь по всей новой линии канавы роет... Где же она тут, правда-то?» — «Погодите,— любезно отвечал им князь, любуясь новеньким ружьем, привезенным из чужих краев, и залезая с приятелем-чужеземцем в длинные дрожки, тараторя с ним не по-нашему (а выездные кони бьют копытом землю, не стоят на месте),— подождите...» Дознались асмоловцы, что князь сызнова (видать, надолго) уехал и безо всяких церемоний, разозленные, двинули в будни, в самую слякоть, в контору — разговаривать с эстонцем. Тот тоже озлился, управляющий новый, покраснел, буркнул: «Будем подождать» — и зашагал по имению, на конюшню и в коровник. Разве за ним угонишься!..