Был первый день масленицы. Марьяна напекла блинов, поставила на стол бутылку водки и банку соленых огурцов. У нее тоже неважны были дела: старше Кирилла тремя выпусками актерского факультета, Марьяна блеснула только в одной роди, на которую ее и взяли в театр, а потом удача не выпадала, постепенно она отошла на второй план, ей давали играть только во время летних гастролей, когда актрисы основного состава охотно уступают спектакли.
От водки, от тесноты стало жарко. Кирилл снял пиджак, потом стянул и галстук, перебивая Марьяну, начал тоже жаловаться на жизнь, а потом рассказывать, как бы хотел все перестроить в театре, и она принялась рассказывать, о чем мечтает по ночам здесь, в восьмиметровке с промерзшим углом, и даже прочла в полный голос монолог Марии Стюарт, выученный «просто так», для себя. Ему показалось, что это не свое, из Пастернака: «К смерти приговоренной, что ей пища и кров, рвы, форты, бастионы, пламя рефлекторов?» — но он ничего не сказал, попросил прочесть еще раз и поправлял, как на репетиции. Потом они счастливо засмеялись и удивились, как это до сих пор близко не познакомились, хотя работают рядом.
Он остался у нее ночевать и половину следующего дня проходил по улицам, не зная, как вернуться домой и что сказать матери. Но, оказывается, ничего не надо было придумывать. Перед тем как он явился, к нему заходил приятель и, узнав, что его не было всю ночь, наплел из мужской солидарности про день рождения за городом, куда всех пригласили так поздно и так неожиданно, что обижаться и волноваться Нине Львовне не следует. И он бы, рассказывающий, к превеликому удовольствию, тоже поехал, если бы не задержался после спектакля, а адрес ему, к сожалению, не сообщили.
Нина Львовна, как ни странно, поверила и огорошила сына вопросом: «Где это было? В Тарасовке, у Крашенинникова?» Вначале он бормотал невразумительное, но постепенно, сообразив, что мать кто-то уже одарил спасительной ложью, стал разыгрывать «предлагаемые обстоятельства», как когда-то в институте, на занятиях.
Для вранья был полный простор. Каждый вечер, усаживая его за ужин, мать требовала полного отчета за прошедший день и составила себе довольно полное представление о труппе и жизни театра. Теперь она знала даже, кто был как одет на мифическом дне рождения и как выглядит неведомая Кириллу дача Крашенинникова снаружи и внутри. Она только ничего не знала о Марьяне. А он бывал теперь у нее почти каждый день.
На счастье, Марьяне предложили сниматься. Роль не ахти какая, но она была много занята, и смены всё ночные, так что Кирилл являлся домой еще до полуночи, проводив Марьяну до проходной Мосфильма. Потом стало хуже. Прошел слух, что флигель, в котором жила Марьяна, скоро снесут, и она так же решительно, как весной притащила его к себе на блины, за один вечер уговорила пойти в загс. Собственно, даже не уговорила, просто заметила, что на двоих дали бы не комнату в общей квартире, а наверняка что-нибудь отдельное, и он сам же подхватил ее мысль, сказал (себе) что хватит прятаться и (ей) что надо пойти и расписаться. Сказал и сразу начал давать задний ход, перечислять «хотя» и «если», но Марьяне, уже раскусившей его характер, оставалось лишь терпеливо выслушивать витиеватые соображения, а утром позвонить и сказать, чтобы он приезжал, она уже тут, в загсе, и ждет его.