Максим Давидович довольно похохатывал, словно втайне осчастливил людей и теперь радуется, что получилось, не помешали. Оболенцев недовольно произнес:
— Хватит тебе, Макс. Обошлось, и ладно.
— Это точно, что обошлось. На Киевской студии, помнишь, актриса сгорела? Тоже надо было режиссеру решиться. Погнал в горящий барак, на последний дублик, а стропила и рухнули… Считай, Кира, ты сегодня тюрьмы миновал!
Оператор скрестил пальцы решеткой и опять захихикал.
— Между прочим, сам подначил, — стесненно и как бы оправдываясь, сказал Оболенцев. — Не крикни ты, я бы ни за что не решился. Выходит, ты главный был бы ответчик, если что. Совратил.
— Э-э, нет! Мы только соучастники. Ты хозяин, тебе и отвечать… Вы, режиссеры, авторы всего.
Антон слушал разговор рассеянно, еще стоя там, куда подтолкнул его Максим Давидович, переживал неловкость. Да и слова, которые говорили при нем, не укладывались в сознание: если на съемке произошло что-то опасное, противозаконное, то почему это обсуждают так спокойно, словно для виду препираются, кому первому выйти в дверь. И почему их никто не одернул прежде — народу ведь вон сколько участвовало, понимать должны, что можно, а что нельзя. Но главное, своим разговором эти двое портили впечатление, которое осталось у Антона от съемки, — будто вправду побывал на войне. И, как бы защищая это свое чувство и отстраняясь от не нужно услышанного, Антон вздохнул поглубже и выпалил, одновременно заливаясь краской:
— Кирилл Константинович, мне надо с вами поговорить.
— Со мной? — переспросил Оболенцев. — Ну говорите. Насчет оплаты за вчерашнее? Я распоряжусь.
— Да нет… я же так, просто помог. Мне… отдельно надо поговорить!
И, не зная сам, что делает, Антон схватил Оболенцева за руку и потянул прочь, к дороге, подальше от речистого оператора, от автомашин, крана, сгоревшего самолета — всего того, что невидимыми щупальцами притягивало его к себе и мешало хоть ненадолго уединиться с режиссером, хоть на минуту, — сказать, что кроме картины, которую тот снимет, есть на свете еще нечто важное, и от этого все равно не уйти.
Оболенцев не упирался, Антон выпустил его руку, но знал, что режиссер идет за ним, и все думал, много ли они прошли, не станут ли слышны их слова другим. Только почувствовав под ногами гладкую ложбинку дорожной колеи, он остановился.
— Я приехал поговорить насчет Тамары. — Что еще сказать, он не знал. Смотрел на Оболенцева, ожидая, что тот переспросит, поддержит разговор, но режиссер стоял молча. — Я насчет Тамары, — снова проговорил Антон и удивился, что не чувствует к Оболенцеву ни злости, ни обиды, хочется только поскорее высказаться, словно ответить урок — чтобы поставили отметку и отпустили.