Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака (Лифтон) - страница 18

Хотя в «Дневнике, написанном в гетто» Корчак с большой любовью упоминал о своей «бабуленьке» (единственной в доме «понимавшей» его), он был гораздо более сдержан в отношении матери, чей портрет всегда стоял на его письменном столе. «Моя мать. Об этом позже» так он писал в дневнике. Но это «позже» так и не наступило.

Я мотылек, опьяненный жизнью. Я не знаю, где порхать, но я не позволю жизни обрезать мои разноцветные крылышки.

«Признания мотылька»

Пока Генрику не исполнилось семь лет, его обучали дома бонны, как было заведено в образованных семьях, а затем отдали в «скучную, гнетущую» русскую начальную школу, где царила «суровая дисциплина», а польский язык и история находились под запретом. Свирепые учителя драли детей за уши, били линейками, а то и плетками.

Генрик никогда не мог забыть, как мальчика, который, проказничая, помочился на тряпку для стирания с доски, школьный сторож прижимал к столу, держа за ноги, а учитель чистописания стоял над ним с розгой. «Я застыл от ужаса. Мне чудилось, что следующим, когда они покончат с ним, буду я. И меня мучил страх, потому что секли его по голым ягодицам. Они расстегнули каждую пуговицу — на глазах всего класса».

При одной только мысли о школе он так нервничал, что несколько месяцев спустя родители забрали его оттуда. Но один урок он заучил на всю жизнь: взрослые детей не уважают. Он замечал, как детей толкают в конках, как кричат на них без всякого повода, как шлепают, если они нечаянно задевали кого-то. Им непрерывно угрожали: «Вот отдам тебя злому старику!», «Тебя засунут в мешок!», «Тебя украдет нищий!». Он напишет о детях как о беззащитном угнетенном классе, как о маленьких людях под пятой больших людей: «Мир взрослых вращается вокруг впечатлительного ребенка с головокружительной быстротой. Ничему и никому нельзя доверять. Взрослые и дети не способны понимать друг друга. Словно бы они — два разных биологических вида».

Генрику было одиннадцать лет в 1889 году, когда у его отца произошел первый из нервных срывов, которые в течение последующих семи лет будут вновь и вновь приводить его в клиники для душевнобольных, истощая финансовое положение семьи. Спасаясь от стрессов родного дома, где воцарилась беда, мальчик еще глубже погрузился в мир своих фантазий. В тринадцать он начал писать стихи и расширять кругозор — он выучит иностранные языки, будет путешествовать, станет натуралистом, писателем.

Когда ему исполнилось четырнадцать, умерла его бабушка, и уже не осталось никого, с кем он мог бы делиться этими мечтами. Некоторое время он искал утешения, приходя к ее могиле, расположенной рядом с могилой его деда на еврейском кладбище. Евреи, как и поляки, считали кладбище почти продолжением дома, где любимые и близкие всегда были рядом, готовые выслушать любые жалобы, и им часто приписывалась мудрость, какой при жизни они не обладали.