В тот день в нашем разговоре Корчак представился мне утопистом и в то же время прагматиком, посвятившим себя созданию лучшего мира путем нравственного воспитания детей. Кроме того, я поняла, что он принадлежит к той уникальной группе писателей — таких, как Льюис Кэрролл и Джеймс Барри, — лучше всего чувствовавших себя в обществе детей, для которых они создавали свои сказки. С одной разницей. Дети Корчака не резвились под надзором бонн на ухоженных газонах Кенсингтон-Гарденс, а хирели в мрачных трущобах Варшавы. Он учреждал детские приюты и жил среди детей реально, а не просто в воображении, ибо видел в них залог спасения мира.
Корчак вовсе не идеализировал детей, подобно Руссо, которого считал наивным. Он чувствовал, что в каждом ребенке горит искра нравственности, способная победить мрак в глубинах человеческой природы. Чтобы не дать этой искре угаснуть, необходимо любить и бережно растить новое поколение, дать ему возможность поверить в правду и справедливость. Когда из мрака возникли нацисты с их свастиками, начищенными сапогами и хлыстами, Корчак попробовал оградить своих еврейских детей от несправедливостей взрослого мира, как ограждал себя. Он ушел в гетто вместе с ними, хотя ему предлагали убежище в арийской части оккупированной Варшавы, и два с лишним года своей жизни отдал тому, чтобы защищать их и других сирот от голода и болезней.
Режиссер рассказала, что вместе с актерами смотрела сквозь щели ставней, как в тот последний день Корчак, высоко держа голову, шел во главе своего маленького отряда. Ей казалось тогда, что этот человек, который вел себя так, будто был призван Богом спасать детей, потерпел горькую неудачу, совсем как его выдуманный король Матиуш с его попыткой улучшить мир. И все же, сохранив верность своим принципам и не бросив детей, когда они нуждались в нем, как никогда, он одержал свою особую победу.
Корчак писал о жизни так, будто она была странным сном, и, когда я начала узнавать про его жизнь, моя собственная порой тоже стала казаться нереальной. Я ни лично, ни профессионально не соприкасалась с Холокостом до осени 1978 года, когда мы с моей тринадцатилетней дочерью и мужем, который приступил к исследованию психологии нацистских врачей, отправились в Мюнхен. Вскоре нашу квартирку заполнили книги о Третьем рейхе, и я принялась рыться в этой мрачной библиотеке.
Броситься в литературу о Холокосте, тем более в Германии, было равносильно прыжку в бездну. Я словно бы жила в двух отрезках времени, и прошлое иногда обретало большую реальность, чем настоящее. Просыпаясь глухой ночью, я принимала трубы соседней пивоварни за дымящиеся трубы крематория, местный поезд преображался в состав для перевозки скота, а баварцы, разгуливающие в живописных костюмах, трансформировались в эсэсовцев, марширующих гусиным шагом при всех регалиях. Как ассимилированная американская еврейка, которая никогда не задумывалась о своих еврейских корнях, я вдруг столкнулась с тем, что значило быть евреем в Европе Третьего рейха, да и вообще на протяжении всей истории.