О большем я не смела и просить. Добавила три монеты сверху и поторопилась встать на ноги. Уже у двери предупредила:
– Вам нужно быть осторожней, Аурелия. Не встречайтесь больше с тем итальянцем – а ежели почуете опасность, то позовите за мной. Вы свидетель – а свидетели никому не нужны.
Не став дожидаться ответа, я стукнула в дверь. Однако прежде чем ключ успел повернуться в замочной скважине, креолка все-таки ответила:
– Благодарю премного за советы, мадам Дюбуа, – не без улыбки выговорила она. – Посоветую и я вам не спешить с выводами. Вы это любите – ох как любите! А что касается мадам Гроссо… ее убил самый близкий ей человек. Тот, кому она верила. Тот, кого любила.
* * *
7 июня, 09 часов 25 минут, Балтика, открытое море
Покинув тесную, пропитавшуюся благовониями каюту Аурелии, мне особенно сильно захотелось выйти на палубу. Вдохнуть соленый морской воздух и прочистить голову.
Непозволительная роскошь, увы.
Пароход представлялся мне сейчас огромным металлическим ящиком, запертым снаружи каким-то злодеем. Вымершим и душным, давящим своей угрюмой тяжестью так, что мне сделалось по-настоящему дурно, когда мы поднимались по очередной лестнице. Меня не мучила морская болезнь, слава Богу, но накатил вдруг столь острый приступ паники, что я испугалась, будто сойду с ума, если сейчас же не сделаю хотя бы глоток свежего воздуха.
Пришлось задержаться в закутке меж перекрытиями, где Жан открыл для меня иллюминатор.
А буря и правда разыгралась нешуточная. Черное мутное море будто кипело у борта парохода, а небо – и того страшней – висело совсем низко и стреляло искрами молний чуть поодаль от нашего курса.
– Лучше?
– Да, намного, – цепляясь за его плечо, я как могла глубже дышала ветром вперемешку с солеными брызгами и чувствовала, что сознание понемногу проясняется.
Я не любила чувствовать себя слабой и уязвимой. Всегда, сколько себя помню, даже во время болезни хорохорилась из каких-то соображений, неясных до конца даже мне самой. Наверное, из-за родителей. Когда становишься сиротой в девять лет, очень быстро приходит понимание, что кроме родителей никто и никогда тебя не пожалеет по-настоящему. Так зачем жаловаться? Только после замужества это навязчивое желание быть сильной и держать себя в руках во что бы то ни стало, начало понемногу отступать.
Быть слабой хотя бы изредка мне было уже не страшно, если рядом муж.
Глядишь, еще лет через двадцать я доверюсь ему настолько, что и в самом деле буду слушаться каждого слова…
– Надо корсет ослабить, задохнешься, – Жан действительно собирался сделать это здесь, на лестнице.