Война только закончилась, когда на экране кино я увидела знакомую фамилию и потом передо мной появились колонны рейхстага, советские танки на улицах Берлина, девушки-регулировщицы, ловко управлявшие потоком машин и танков.
Вася был то, что называется мастером своего дела. Он-то умел видеть! Он обладал острым, цепким взглядом, хорошим вкусом. И потому отбирал наиболее яркие, впечатляющие кадры и снимал их в самом выгодном свете.
Многие говорили о нем: «Талантливый, одаренный…»
А он посмеивался:
— Это я-то талантливый? Вот уж нет, типичный Епиходов, даже ни одной стоящей, заслуживающей уважения раны за всю войну!
Я возмущалась:
— Как ты можешь говорить так?
— Само собой, только Епиходова могли бы так вот ранить. — Он показывал свою коленку, в которую его ранило где-то возле Варшавы.
— Больно было? — спрашивала я.
Он отвечал:
— Настоящий мужик всегда скажет только так: пустяки, царапина. — И с досадой добавлял: — Конечно, пустяк, а вот поди ж ты, болит в плохую погоду…
Однако фашистская пуля настигла его уже после Победы. Рана оказалась серьезной, в голову. Его тут же в самолете привезли в Москву. Обо всем этом мне довелось узнать позднее, когда он очутился в Москве.
Был конец мая, на улицах гремели марши, в окнах безбоязненно светились по вечерам цветные абажуры.
В нашей редакции отменили ночные дежурства, уже не было казарменного положения, и я могла отоспаться за все эти годы.
В один из солнечных майских дней в редакцию позвонила женщина и попросила меня прийти в госпиталь на Новинском бульваре.
Сперва я не поняла ничего. Какой госпиталь? Зачем надо мне приходить туда?
Я весело переспросила:
— Это кто меня разыгрывает? Признавайтесь!
Женщина сухо произнесла:
— Никто вас не разыгрывает. Приходите, третье отделение, шестнадцатая палата.
Она бросила трубку, и я поняла: нет, это не розыгрыш, я кому-то нужна, надо идти.
Почему-то не думалось о Васе. Наверное потому, что он сам и я всегда считали, он удачливый, серьезные раны минуют его…
Госпиталь, серый многоэтажный дом, был окружен садом.
Я вошла в шестнадцатую палату и сразу же увидела Васю.
Он лежал возле окна, глубоко вдавив в подушку забинтованную голову.
Я подошла к нему, он подмигнул мне. Я села возле его кровати, он что-то прошептал, я скорее догадалась, чем услышала:
— Как, старуха, держишься?
Руки его лежали поверх одеяла, очень худые, резко белые, с длинными, очень длинными пальцами. И лицо было бледным, — должно быть, потерял много крови. Я осторожно погладила его руки, сперва одну, потом другую.
Он спросил:
— Ну что, разве не Епиходов?