— Ну, поезд ушёл, — махнул рукой Литвинов. — Не ездить же в Союз туристом!
— Не зарекайтесь, — проговорил Дмитрий Алексеевич. — Мало ли что нам с вами заблагорассудится — недаром Альберт упомянул лотерею. В Германии, конечно, другие соблазны, можно повидать мировые столицы — это была несбыточная мечта! Повидаете — и это-то запомнится навсегда. Сказано же: Париж — праздник, который всегда с тобой.
— Для кого праздник, а…
— А как назвать то, где протекали будни? Которые всегда с тобой.
— Эх, не вышло из вас законченных патриотов, — заметил Бецалин. — Недовоспитали.
— К счастью, — произнёс Свешников, припомнив два случая, очевидцем которых был несколько лет назад. — Я помню чудовищные образцы.
Первая из его историй была о молодой женщине, в середине пятидесятых направленной в недолгую, на пару недель, командировку в Будапешт; она рыдала, не стесняясь слёз: «Не могу оставить Родину» (с прописной буквы, это слышалось отчётливо). Героиня второй истории, случившейся много лет спустя, попала в чужие пределы уже по своей воле, с экскурсией, — Свешников не помнил, в какую из социалистических, конечно, стран, для него это не имело значения, как не имело значения и для самой путешественницы: важно было лишь, что — за границу, в города, которых тогда почти никто не видел даже в кино. Она осталась недовольна поездкой: вернувшись, искренне возмущалась тем, что у туристов не было времени для общения с другими советскими группами.
— Плохо было организовано, — пожал плечами Литвинов.
— Видимо, я невнятно выразился, — поскучнев, произнёс Дмитрий Алексеевич. — Разве не смешно — нет, не чудовищно ли, что человек раз в жизни вырвался в тридевятое царство — и вовсе не проглядывает все глаза на чудеса света, а хочет попасть там на профсоюзное собрание родных трудящихся, которых и так видит четыреста дней в году?
Сам он тем более не понимал этого, что, никогда до эмиграции не пересекая границу, подозревал за этой чертою умножение и усугубление того удовольствия, за которым ежегодно ездил на балтийские берега (видимо, поэтому самым сильным впечатлением первых дней в Германии стало для него отсутствие потрясения — он всего лишь увидел то, чего ждал). Он-то не променял бы возможность осмотреть лишний дворец, храм или старинный квартал на сомнительную встречу не только с безликими соотечественниками, но и вообще с кем бы то ни было. Уже зная по опыту, что никогда не сможет ни насмотреться, ни надышаться, Дмитрий Алексеевич в прежние годы, бродя по приютившему его на время каникул городку — неважно, Пярну, Паланге или Майори, — неизменно бывал сосредоточен на своём пребывании там, упиваясь каждой минутой и постоянно напоминая себе: ты идешь не по Клязьме или Малаховке, а по латышской, литовской, эстонской земле, так не отвлекайся на пустое, ведь ни моря, ни готики, ни такой вот башенки над деревянной дачей, ни мощёного тротуара на травяной улице, ни белки на заборе тебе не увидеть в ближайшие одиннадцать месяцев, как и не услышать органа в соборе — так вкушай же. И он — вкушал.