Художники знают об этом много, но не всё, оттого что не одни лишь изящные затеи вроде сочинения новелл, но и многие, многие случаи в нашем бытии суть игры воображения. Не дай ему волю, и тогда что последние известия по радио, что бабушкины сказки — всё будут пустые слова. Так даже к описанию тридесятого государства останешься равнодушным, пока не вообразишь себя — в нём, со всеми приключениями в пути.
Свешников в своё время — вообразил. В его представлении в тридевятом царстве если и не текли в кисельных берегах молочные реки, то существовать всё же можно было безбедно. Он оказался прав лишь в отношении тех, кому перевалило за шестьдесят — кому не приходилось ни искать здесь работу, ни, главное, отчитываться перед чиновниками в этих напрасных поисках; но даже и те прочие, чьё положение выглядело не таким определённым, знали, что не пропадут: они для того и сбежали из дому, чтобы, не боясь не только завтрашнего, но и нынешнего дня, — быть на свете. Как и местные жители, они больше не ждали общих потрясений. Личные же нелады и удары настигали одинаково что хозяев, что гостей, восточных или северных, с тою лишь разницей, что пришельцами ощущались больнее: их мирок был мал и случившееся с одним могло когда-нибудь отразиться на многих.
Представив себя на месте едва знакомого старика, на глазах которого погибла его собака, Свешников содрогнулся.
Промелькнувшая в уме картина показалась такой отчётливой, словно он сам пережил ужас и конец всего. К счастью, она была всего лишь мимолётным озарением, и о происшедшем потом в больнице Свешников рассуждал уже спокойно, посчитав печальный конец неизбежным в сюжете, где осиротевший пенсионер оказывался лишним. Продолжения тут не следовало, и он, примеряя случай на себя, подумал, что если и в самом деле последствия часто оказываются важнее самих событий, то об истории с учителем музыки скоро позабудут, не углядев в ней оборванных связей, ни единой ниточки.
«Что-то случилось — и не случается ничего, — произнёс про себя Дмитрий Алексеевич, словно заклинание, и повторил ещё раз — как эпиграф к последующим картинам. — Какие же пустые слова лезут в голову!» Он поймал себя на том, что думает о несчастном происшествии, как о тексте книги, которую взялся читать, отложив остальные дела. Сейчас он дошёл в чтении до самого напряжённого места, если не до развязки, за которой следовало бы ждать уже не новых встрясок, а лирических отступлений, смягчения страстей и нравоучительного послесловия. Больше по душе ему пришёлся бы вариант, в котором автор, убедившись, что гибель персонажа ничего не даст, сохранил бы тому жизнь, наделив воскрешённого тоской и угрызениями совести. На этом фантазия Свешникова иссякла, и он, вернувшись к начальной версии, признал, что ничего не извлёк из повествования. Он, видимо, ждал жёстких ходов, но если уж его не затронула смерть героя, то что другое могло бы подействовать сильнее? Пожалуй — только смерть автора ещё до конца рассказываемой истории.