– Почему ты не вырубил этого изменника? – спросила Зена, имея в виду Дориана.
– Он не пытался угрожать вам, а я… разве он не ваша игрушка? – дрожащим голосом ответил Глист. – Я боялся его повредить.
Зена рассмеялась.
– А ты действительно Глист, – протянула она, принимая сумку.
– Если госпожа позволит, меня не так зовут, – пролепетал этот трусливый и до блаженства счастливый дурак.
Зена, забирая сумку, прикоснулась к его пальцам, провела по ним и это уже считалось особой лаской. Это было признаком ее расположения и Глист мгновенно начинал верить, что ей до него есть какое-то дело, что она захочет знать его имя, но она только зло усмехнулась.
– Я знаю, как тебя зовут, – ответила она, – только ты Глист по своей сути, так что иное имя тебе незачем.
Она даже отвернулась, вскрывая сумку и доставая банку, мечтая снова увидеть то, что смогла сохранить от отца, а Глист поник.
Он, Глисандер Майро или попросту Глис, понимал, что снова обманулся ее расположением. Он много раз мечтал, что она задержит на нем свой взгляд и не отведет его, что заберет к себе, к тем избранным, что прикасаются к ней. Он думал об этом ночами, а она не замечала, требовала верности, а он видимо делал недостаточно, делал слишком мало, чтобы она его приметила.
«Знать бы, что для нее делают остальные», – думал Глист, не понимая, что с самого начала попал в команду ее Черепах только потому, что был слишком внушаем, что оказался в медицинской капсуле не потому, что сломал ногу, а потому что именно через капсулу можно незаметно вложить в его разум безусловную любовь к Зене. Все, что для этого нужно – это быть слабым и внушаемым, как он.
Зена всегда отбирала себе безвольных и за это их презирала, отбирала себе в фавориты кого-то из Камней, как Дориана, а потом убивала за отсутствие почтения. И все повторялось снова и снова, но она хотела, даже сейчас, чтобы ее любил Дориан, а не Глист, чтобы ее любил сильный, а не слабый, но мысли ее сбивались, когда она видела свой трофей.
– Это что? – спрашивала она, скалясь, когда достала банку.
Глист поднял голову, хотел что-то сказать, но испугался увиденного.
Он доставал мозг в темноте, почти без света, он заталкивал его в другую банку осторожно, бережно, но он не думал о том, что опухшие, размокшие ткани не смогут пережить подобного.
На мозгах были следы его пальцев. Они напоминали не до конца расплавленный след на размякшей губке, а вокруг этих следов расползались трещины, борозды, будто ткани расслоились от давления. Часть массы при этом просто плавала отдельно, кусочками того, что Зена считала великой ценностью. Остальное продолжало рассыпаться.