Несчастный Вася Овчинников, уже не надеясь на милость Божью, вместо того чтобы собирать объедки, просто сжирал недоеденную капусту, обегая столы, пока считали ложки. По дороге в отделение он снова грозил:
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, яко исчезает дым!
Кому предназначались угрозы, мы не поняли, но скоро узнали.
По случаю годовщины моего прибытия в СПБ с Егорычем и Кисловым мы устроили «праздничный» ужин из запасенной еды. Самодельными ложками из картона — тюремным вариантом разовой посуды — разобрали банку лосося из посылки и запили ее разведенным в холодной воде концентратом апельсинового сока. Горячей воды в отделении не было. Был только огромный титан, стоявший в предбаннике, но та вода предназначалась для мытья полов и не была питьевой.
Даже чокнулись пластмассовыми кружками — за то, чтобы этот юбилей стал последним. Хотя все понимали, что чепуха. Это был год унижения, безумия и боли — и скорой свободы не предвещало ничего. Тот же Егорыч — да и Воробьев, еще сидевший в обычной психбольнице, — были тому наглядными доказательствами.
Мы еле успели доесть, как вдруг из туалета донеслись крики и рев. По коридору забегали санитары, Егорыча и всех «посторонних» быстро разогнали по их камерам.
Опытные зэки Шестого уже имели носорожью шкуру и спокойно ждали, пока кто-нибудь объяснит, что случилось. Это сделал Галеев — олигофрен, обитавший в самом углу камеры на койке, зажатой соседскими со всех сторон. В камере он появлялся реже других, ибо служил пол омоем на швейке, мыл и драил там полы или же торчал в процедурке с непонятными целями.
Галеев был клоном Зорина из Первого отделения — хотя и принадлежал к противоположной категории «олигофренов-интравертов». Диагноз его был ясен с первого взгляда: узкий череп, низкий, как у питекантропа, лоб, массивная челюсть. В диагнозе Галеев стоял на ступеньку ниже Зорина: Дебила хотя бы умел говорить, Галееву же это давалось с трудом.
Так же, как и Зорин, с детства Галеев скитался по дурдомам Магаданской области. Никто не знал точно, за что Галеев сидел. Сам он отмалчивался, говорили, что вроде бы за поджог, но была и версия посерьезней — за попытку растления маленькой девочки.
Однако Галеев легко брал верх над Зориным в другом виде спорта: он имел еще и собственный бред. Если Маршал в Первом отделении воображал себя военным, то фантазия Галеева так далеко не простиралась — и вершиной его мании величия было воображать себя санитаром СПБ.
Это он полушепотом-полумычанием объяснял всем новеньким обитателям камеры: он, Галеев, является санитаром с особым заданием — надзирать за обитателями камеры изнутри. Как ни смешно, в том была доля правды — все знали, что Галеев стучит чуть ли не круглосуточно медсестрам по любому поводу и на всех.