Сразу, как только после ЧП нам разрешили вновь переходить из камеры в камеру, я отправился к Егорычу. Он уже засыпал, тяжело дышал, и глаза его закрывались сами собой. Я ослабил холщовые ремни, которыми руки и ноги Егорыча были крепко привязаны к койке — примерно тем же косым распятием, на котором казнили апостола Андрея, разве что, в отличие от апостола, Егорыч лежал. Над его койкой висел праздничный календарь-постер ко Дню Победы, и на нем курносый солдат с охапкой цветов широко улыбался всему миру. Под постером, привязанным за руки за ноги, лежал другой бывший солдат, которому за последние пятнадцать лет никто не дарил цветов на День Победы.
На другое утро пришел Кисленко и снял Егорыча с вязок. Кисленко провел беседу с Дебилой, видимо, достаточно жесткую, ибо после этого Дебила при виде Егорыча начинал тупо смотреть в пол и бормотать что-то злобное себе под нос.
А на следующей неделе на вязки чуть не угодил и я. Задержавшись на швейке, я выскочил в отделение на обеденный перерыв — и тут же попал в руки Валентины, проводившей шмон. Шмон на выходе со швейки был процедурой привычной — и обычно безболезненной. Шмонали медсестры и санитары, делали они это халатно и только по карманам, ну, и ожидание в очереди давало все возможности запрещенные вещи перепрятать.
Тут же я попал совсем неожиданно и сразу в руки, ибо оказался последним. Валентина засунула обе ладони в карманы куртки — и вытащила из одного лезвие бритвы и из другого купюру в пять рублей.
Лезвие, как ни смешно, использовалось в производственных целях: пороть швы им было куда сподручнее, чем огромными швейными ножницами. Им же я вспорол и воротник куртки, где хранились последние деньги. За пять рублей я договорился купить сразу пять пачек сигарет для Егорыча — чем постоянно занимался. Однако сигарет у санитара не оказалось, купюра осталась в кармане до лучших времен — хотя, как часто в жизни бывает, сразу и неожиданно наступили худшие. Прошли три года после ареста, но я снова сделал ту же ошибку, что и в 1979-м — понадеялся на авось.
На другой день пришлось давать объяснения Кисленко и снова что-то врать. Я сильно нервничал: по «уголовному кодексу» СПБ за лезвие сразу полагалась отправка в «лечебное» отделение, и никакие смягчающие обстоятельства во внимание не принимались. Однако мои басни Кисленко вновь удовлетворили — на чем инцидент и был исчерпан.
Чуть позднее выяснилась причина столь мягкой реакции Кисленко. Как-то ни с того ни с сего он вызвал меня в кабинет и вдруг совершенно неофициальным тоном стал рассказывать, что работа в СПБ его устраивает, но дальневосточный климат суров и болеет дочка. Ему предложили должность нарколога в диспансере в подмосковных Мытищах, но решиться на переезд и потерю всех бенефиций офицера МВД было непросто.