Из них он выписал двадцать три фамилии сутенеров. Он внимательно их просмотрел и четыре фамилии вычеркнул. Он знал, что эти четверо погибли во время войны, один из них даже служил в том же отряде, что и он. Затем одним росчерком карандаша он разделил список имен. Пересчитал их. Над чертой, где их было семь, он написал «Смолор», под чертой — у двенадцати — «Блюммель». У него сломался графитовый карандаш. Его быстро заострила точилка с рукояткой, прикрепленная к столу, как тиски. Все имена он заключил в фигурную скобку и написал: «Допросить не позднее среды». Он бросил список в ящик, где тот накрыл лицо Виллибальда Мока. Потом задумался. Он знал, что не имеет права отдавать это распоряжение своим подчиненным, так как допрос свидетелей относится к компетенции криминальной полиции. Он знал, что в случае раскрытия его произвола никогда не наступит день, о котором он мечтал. Все это он знал. Он также задавал себе вопрос, что если он ничего не сделает, его сны наполнятся окровавленными деснами и выломанными зубами. И, как говорят все сновидцы, такие сны не предвещают ничего хорошего.
Мок закурил папиросу и вытер пот со лба. Он снял нарукавники и заметил, что не все сгреб в ящик стола. В центре лежала бумажка — таблицы, заполненные какими-то цифрами. Он не заметил ее раньше, а она, должно быть, была здесь с пятницы, о чем информировала дата, написанная чернилами наверху. Даже если бы он не узнал почерк Домагаллы, он знал бы, что бумажка от него. Об этом свидетельствовала печать «Карточный клуб «Трефы», Бреслау, Хаммереи, 26», которого Домагалла был вице-президентом. Среди таблиц, которые должны были заполняться во время розыгрышей, был виден мелкий, четкий почерк коллеги Мока. «Суббота, 10 часов утра, вам звонил Ганс Прессл. Просил, чтобы вы его навестили в тюрьме. Умолял».
Мок затушил папиросу в пепельнице. Застегнул рубашку под шеей и завязал галстук. Да, он навестит Прессла, своего давнего информатора. Не потому, что он умолял. Попросту, почему бы и нет? Утром он планировал, что после добровольной работы отправится на полуденную воскресную прогулку. Он отбросил эту мысль. В парке он будет вынужден слушать крики детей, наблюдать счастливые семьи, слушать танцевальную музыку и любоваться кружащимися парами. Поэтому он решил охладиться мороженым в саду Шаффготов, но тут же представил себе раскаленную столешницу и ос, кружащих над головой. Пойду на какое-нибудь кладбище, подумал он в то же время, там не будет ни зноя, ни орущих детей. Пойду в тюрьму навестить Прессла, подумал теперь, какая разница… Все равно — в тюрьму или на кладбище. И тут, и тут человеческие тени.