Он вручил им снимки и пачку листов, после чего вышел. В дверях камеры стоял рыжеволосый мужчина, который метал Маннхауптом в пивной «Под колоколом». В руке он держал десяток коротеньких карандашей.
— Выходить, — крикнул он, — по одному в коридор! Сесть на землю и писать! А после написания входить обратно!
Маннхаупт был первым. Однако он не сдвинулся с места ни на сантиметр. Он недавно работал в этом деле и, может быть, поэтому чувствовал себя сильно тронутым словами надвахмистра. Сам он не только никогда не бил своих девушек, но даже не повышал на них голоса. Точно так же поступал его дядя Гельмут, который передал племяннику дело, прежде чем сесть в тюрьму за мошенничество. И он, и дядя Гельмут относились к девушкам как к частной собственности, которая — по их мнению — священна и должна быть защищена государством. Маннхаупт никогда не испугался бы ни одного, как выразился надвахмистр, «сурового урки» и в случае смерти кого-нибудь из своих подопечных наверняка сотрудничал бы с полицией. Он почувствовал горечь, а вместе с тем тревожное желание поговорить с человеком с квадратным силуэтом.
— Господин надвахмистр! — крикнул Маннхаупт.
— Что? — Полицейский вынырнул из-за спины рыжеволосого.
— Нет среди нас Малыша Макса, — быстро проговорил Маннхаупт, не обращая внимания на презрительные взгляды коллег. — Может, эти две — его девушки?
— Думаешь, я не знаю, сколько сутенеров в этом городе? — Брюнет схватил Маннхаупта за рубашку и притянул к себе. Он некоторое время смотрел на него, затем решительно его оттолкнул и двинулся обратно. Каблуки его туфель постукивали по полу коридора. Маннхаупт сжался, чтобы не смотреть в глаза товарищам.
— Выходи, блядь! Ну что! — крикнул рыжеволосый Маннхаупту. — Ну давай, уж!
Когда Маннхаупт проходил мимо него, он увидел перед носом снимки двух убитых женщин. Он когда-то видел их у Франка на Маттиасплац и даже с ними разговаривал. Он знал, что они принадлежат Максу Негшу, называемому Малышом Максом.
— Я их не знаю, — пробормотал он рыжеволосому, после чего взял листок и карандаш. — Скажите, господин полицмейстер, — внезапный порыв заставил его посмотреть в налитые кровью глаза рыжего, — почему он нас так ненавидит? Уже какой-то мудрец сказал, что проституция — это как клоака во дворце. Если ее ликвидировать, весь дворец начнет вонять.
Полицейский с карандашами производил впечатление ошеломленного выводом Маннхаупта. Он потряс головой и смотрел на альфонса одновременно тупо и пронзительно.
— Но клоака тоже воняет, не так ли? Он вообще не любит вонь.