К слову сказать, Ермолаев к моменту маминой смерти был уже мертв. Умирал он долго и мучительно, он гнил заживо. Когда я узнала о том, что с ним произошло, я искренне, звонко захохотала, потому что желала ему смерти много раз. Иногда мне хочется думать, что это я его убила силой своей ненависти. Но все было еще проще и прозаичнее: во время большого застолья в честь своего сорокалетия он крепко обнялся с братом, и тот нечаянно, из братской любви и нежности, как-то по-особенному сломал ему шею. Дальше за него решила провинциальная медицина: сначала врачи сулили ему инвалидное кресло, потом совсем ничего не обещали и напоследок просто забыли о его существовании. Когда его жене с большим трудом и истериками удалось ворваться в его палату, она обнаружила, что пролежнями покрыт даже его лоб. Сердце не выдержало, в легких скопилась жидкость, слабая печень сдалась, и, не дожив до сорока одного года, он умер.
Но пока он не умер и жил с мамой в нашей квартире, должен был появиться какой-то другой, отдельный человек. Им стал Андрей. Андрей, как всегда, таксовал на пятачке у остановки «Дружба», когда увидел маму. Мама стояла, ждала автобус и курила. Андрей подкатил к ней на серебристой «Ладе Приоре», опустил стекло, приподнял фуражку и галантно предложил подбросить ее. Потом предложил ей быть любовниками. Они были уже очень взрослыми, им было по сорок лет. Он уже давно ее любил, и она согласилась.
Хорошо звучит, как сказка. Но это совсем не сказка, потому что Андрей был женат и имел двух дочерей, дочери его возненавидели за измену матери, а жена решила, что если она с детьми уедет из Усть-Илимска в Волжский, родной город Андрея, все наладится и ей удастся перетащить его вместе с собой. Она не ошиблась. Они продали квартиру, собрали вещи и уехали.
Мама оказалась одна, впервые за много лет. Но Андрей позвонил через полгода и сказал, что в Волжском тепло и что он ее ждет. Она позвонила и сказала мне, что продает квартиру и едет в Волжский к любимому мужчине. Когда мама сказала мне, что переезжает в Волжский, я сделала вид, что удивилась, но на самом деле не удивилась. Мне было понятно ее желание сбежать из Усть-Илимска, было мне понятно и то, что побег возможен только тогда, когда даже дома ты чувствуешь себя бездомной. Просто отказаться от нажитого, просто бросить все и уехать в неизвестный чужой город, потому что все, что тебя окружает и тебе принадлежит, на самом деле тебе не принадлежит. Я сама чувствовала в себе эту бездомность – кажется, она появилась раньше меня самой. Представляя географию своей семьи по материнской линии, я понимаю, что двадцатый век был для нас веком дороги и бесприютности. Почему моя прабабка перебралась с Камчатки на станцию Зима? Как моя двоюродная бабка Миннегель Музафарова, по-русски для простоты названная Машей, оказалась в Сибири с маленьким братом, моим дедом Рафиком, на руках? Как вообще мы все появились в Усть-Илимске и какой ценой родилась сначала моя мать, а потом и я? О причинах говорить было не принято, было принято говорить о настоящем – о еде, тепле и жизни как способности. И я жила так. И я, как только у меня появилась возможность, сделала все, чтобы сбежать из Усть-Илимска. Мамино решение мне казалось органичным – нет ничего привычнее, чем срываться с теплого насиженного места и куда-то ехать. За лучшей жизнью, за спасением. Мама ехала за любовью. Как настоящая женщина.