В метро, не снимая с плеч рюкзака, я села на лавочку и ждала поезда. Угол кофра для урны сильно давил мне в спину, но я терпела. Я думала о том, что мне нужны эти боль и дискомфорт, потому что я прохожу очень важный ритуальный путь, который всегда отмечен страданием.
«Аэрофлот», которым я летела в Новосибирск, возит урны с человеческим прахом в грузовом отсеке вместе со всеми негабаритными грузами. Я подошла к стойке регистрации и протянула паспорт. Женщина, даже не посмотрев на меня, начала искать мои данные в компьютере. Мне нужно было ей сказать о своем грузе, и я, прокашлявшись, сказала ей, что везу прах. Женщина по-прежнему не смотрела на меня. Я повторила свое сообщение и начала вскрывать вспотевшими руками синюю пластиковую папку. Я сказала ей, что готова предъявить все документы. Она наконец подняла на меня глаза, сказала, что никаких документов не нужно, и протянула бирку для негабаритного багажа. Она велела, чтобы я поставила сумку в лифт и вернулась к ней.
Я с ужасом пошла к железному лифту. Мне нужно было оставить маму без присмотра. В лифте стояли чехол с громоздким горным велосипедом и огромная переноска для животного. В переноске движения не было. Я знала, что на время полетов животным дают седативное, чтобы они спали, мне стало невыносимо жалко эту невидимую огромную собаку. Она спала и не знала, что полетит в холодном грузовом отсеке. А что, если она проснется раньше времени? Шум, холод, теснота, темнота – вот что она увидит, подумала я, она будет беспомощно и отчаянно лаять. Но ее никто не услышит. Выдержит ли она этот перелет? Но мне стало немного спокойней от того, что мама летит не одна, а с целой спящей собакой. Я опустила морковную сумку за переноской и прошептала туда, в пустоту, что все будет в порядке и мы скоро встретимся.
Меня удивила наивность сотрудницы авиалиний. После опыта в Волгограде, где меня и маму ощупали и под лупой осмотрели документы, я ждала, что в Москве мне устроят строгий допрос. В конце концов, я могла везти взрывчатку, наркотики, да что угодно. Хоть справка о невложении из Волгоградского крематория и выглядела как липовая бумажка, на ней все же стояли печать и подпись. Она подтверждала то, что в урне с прахом нет инородных веществ и объектов. Странно, подумала я, что наркоторговцы и террористы до сих пор не используют эту схему для перевозки веществ. Хотя, может быть, и используют, просто я об этом не знаю.
Энни Лейбовиц фотографирует болеющее, а потом и мертвое тело Сьюзен Зонтаг, затем она кропотливо фиксирует умирание собственного отца. Рон Мьюек делает силиконовую скульптуру мертвого тела своего отца и впаивает в нее не искусственные или чужие, но собственные волосы. Дафна Тодд пишет портрет мертвой матери.