Я быстро наклонился вперед. Диван скрипнул, и освободившийся листочек вяло кувыркнулся, беззвучно приземлился на пол. Я поднялся. Больше мне здесь нечего было делать…
Я брел по улице, не обращая внимания на окружающее. Ветер, словно озорная собачка, крутился вокруг, норовя метнуть в лицо пригоршню влажных листьев. Жирная грязь заглатывала каблуки, чавкающе и неохотно выплевывала обратно, в глаза искательно заглядывали встречные лужи. Высоко надо мной, лениво помахивая розоватыми плавниками, проплыл огромный окунь. Он был сыт и потому не заинтересовался одиноким прохожим. Но даже если бы он спустился ниже, я продолжал бы вышагивать по тротуару, не делая никаких попыток спасись. Мне было все равно. Природа, город продолжали жить, но ИХ не было. Уже не было. А значит, не было и меня. Все мои друзья очутились там — по ту сторону жизни, и мне действительно нечего было здесь делать. Путь меня больше не волновал. Отныне всеми моими дорогами распоряжалась мутная неизвестность…
Вздрогнув, я поднял голову. Толкнувшееся от высоких стен эхо гулко загуляло по зданию. Я забрел в городской музей.
Здесь было на что посмотреть и здесь нечему было порадоваться. Храм, разукрашенный виноградной лепниной и статуями богов, скопище облагороженных воспоминаний, расставленных и развешенных с помпезной горделивостью, с тайным вызовом настоящему. Секиры и арбалеты, кафтаны и лапти, скатерти и ковры, снова секиры, шпаги и арбалеты. Какую-нибудь рукопись великого поэта здесь с одинаковым трепетом помещали рядом с пистолетом, из которого этот же самый поэт был застрелен. Музейный фетишизм не вызывал ни у кого иронии.
Чуть поколебавшись, я выбрал себе палаш — широкий и пугающе тяжелый. Косым зрачком великана клинок матово блеснул, взглядом оценивая нового хозяина и, должно быть, сравнивая с прежним. Провисев в залах не одну сотню лет, он, конечно, уже не надеялся оказаться в чьих-то руках. Разбойничий посвист, падение на чужую шею с багровым погружением в пульсирующую плоть — все это он давно видел только во снах. И сквозь собственную дрожь я внезапно ощутил готовность напрягшейся стали, ее холодное ожидание и собственный пробуждающийся восторг. Спрятав палаш под пиджак, я поспешил к выходу.
Банда занимала привокзальное двухэтажное здание. До них здесь обитало несколько десятков горожан. Теперь жили они одни. Восемь или девять особей мужского пола, горстка, умудрившаяся запугать город.
Лохматый тип в вестибюле исполнял, по всей видимости, обязанности швейцара. Скользнув по мне скучающим взором он медлительно шевельнул губами, собираясь изречь вопрос, но я его опередил.