Прекуб взял за узду клячонку и двинулся в обратный путь.
Возле будки, где брали пошлину, у корчмы, где пили они утром, толпился, шумел народ. Прекуб вспомнил, что у него с утра маковой росинки во рту не было. Повернул голову, посмотрел на корчму и дальше побрел.
Вышел на дорогу, что тянулась по полю. Куда ни глянь, веселый народ едет с ярмарки, разгорячен от удачной купли-продажи, охоч до выпивки и до драки.
Сам он шел по обочине, понурив голову, надвинув на глаза шляпу с пестрым цветным шнурком. За ним следом шла кобыла, опускала то и дело голову, прихватывала растущие вдоль канавы былинки.
Какой-то прохожий сердито на нее прикрикнул:
— Ишь уродина, а туда же!
У придорожного колодца Прекуб остановился, привязал к срубу кобылу, вытянул бадейку воды, напился и сел у обочины.
Перед ним журавель, похожий на удочку, уткнулся в неподвижную бесцветную воду. Лошадь зевнула протяжно и бестолково замотала головой.
Прекуб почувствовал, как перехватывает ему горло, как душат его гнев и ярость. Но он с ними сладил и только сказал по-стариковски:
— Будь ты проклята, нищета!..
Люди богатые, которые слыхали, что приключилось с ним на ярмарке, ехали себе, песни пели. В повозках сидели краснорожие мужики в съехавших на затылок шапках, с бутылками между колен, пили, орали, и телеги кренились из стороны в сторону, и колеса оставляли в пыли пьяные, кривые зигзаги.
Поравнявшись с Прекубом, они кричали:
— Гусарский конек!
Прекуб с трудом поднялся на ноги, будто с тяжелой ношей, взялся за веревку, что была на кобыле заместо узды, и пошел в гору медленно-медленно.
Солнце опускалось все ниже и ниже и повисло, запутавшись в ветках акаций на верхушке холма.
От каштанов с обочины дороги легли на поле длинные тени. Две тени ползли по дороге, лошадиная и человечья, лошадь казалась стройной, с длинными гибкими ногами, а человечья будто пополам переломилась…
Перевод М. Ландмана.
Стемнело. В печке едва-едва тлел кизяк, распространяя острый кислый запах. На кровати, что чуть ли наполовину торчала из-за двери, на розовом линялом покрывале спал старый толстый кот.
По запотелому окну ползли крупные медленные капли, коптилка смотрится в стекло, судорожно стараясь не погаснуть и посветить поярче старику и старухе, что сидят, коротая долгий зимний вечер.
Старик привалился к теплому боку печки, курит трубку. Он промочил ноги и сидит босой, сушит онучи.
Сидит, сидит и нет-нет да и сунет в топку пучок соломы. Вспыхнет яркое пламя, вмиг обоймет солому, выхватив из потемок бороду и нос старика, и тут же опадет, погаснет, и снова едва-едва тлеет кизяк, багровея под лиловым пеплом, словно угольные глаза дьявола из-под полуприкрытых век.