Стала ли она выше? Осталась ли прежней? Похорошела? Все это для него пустые, незначащие слова. Как ни старается он ее себе представить, ничего у него не получается.
Мысли бегут, торопятся, смешивая воедино прошлое и настоящее, путая его фантазии с реальностью, живыми лицами знакомых, все они мелькают, как на экране, скачут, будто оборвалась кинолента, и никак ему не выловить в этом вихре ее лица.
«Что это со мной?» — спрашивает он, проводя рукой по лицу. Мало-помалу бешеная скачка замедляется, затихает, и все возвращается в привычную колею.
И как часто с ним бывало и прежде с наступлением сумерек, в душу закрадывается безнадежная горечь. Время, что прошло с тех пор, как они расстались с Тэей, кажется ему уродливым нагромождением несуразностей, а может, его и вовсе не было, этого времени? Может, видится ему тяжелый, нелепый сон, где хлещут его апокалиптическим божьим бичом учителя, принуждая к какому-то долгу, низвергая на него потоки тщетных знаний, в которых сами они потопили свои жизни, пичкают неразрешимыми задачами, сплетенными из слов, слов, да и только. Нацарапанных паучьими лапами.
Обессиленный, он останавливается в изнеможении. По обоим тротуарам продолжают фланировать мимо него гуляющие. Стоя ему будет легче узнать ее, он не только будет приглядываться к лицам, но и прислушиваться к голосам, голос у нее не мог измениться — голос, который до сих пор звучит у него в душе.
Делая вид, что он ждет кого-то, он жадно вслушивался в голоса проходящих мимо девушек.
Сколько же здесь студентов! В медленном колыханье толпы то и дело мелькают фуражки с красными околышами, словно в поле красные маки. Девушки, болтая, смеясь, идут так медленно, что ему в яростном нетерпении хочется отшвыривать их как ненужное тряпье, крича: «Живей, живей проходите, проходите!»
Худосочная студентка в красной волочащейся по земле шали визгливо жалуется подружке: «До чего-де невоспитанны, невежи форменные… Даже не поздоровались… Ну ничего, они еще об этом по-жале-ют…» И косится краешком глаза на двух студентов в лихо заломленных шляпах и с торчащими из нагрудных кармашков белоснежными платками, правда, больше смахивающими на полотенца.
За ними шествует признанный патриарх студенчества — склонив набок голову, со скучающим видом вышагивает он, словно призовая лошадь, цедя слова, не сомневаясь, что каждое на вес золота; трость он держит за спиной, грудь выпячивает, и на ней, так и мнится, сейчас вспыхнет надпись: вождь.
«Суета сует», — бормочет Оприш, ему невмоготу любоваться этой ярмаркой, он выбирается из толпы, помятый, затюканный уличной толчеей.