И их с Симионом земля тоже не за ними числилась — за стариками, — будто они еще птенцы неоперившиеся, а не люди в летах, которые того и гляди…
— А все Симион, тютя нерасторопная! — вслух выругалась женщина, укоряя мужа.
Другой бы на его месте давно переписал землю на себя. Денег у него, что ли, мало? А он все тянет, тянет, все откладывает, мол, кому же как не ему земля достанется, раз он у стариков единственный сын и наследник? В гроб, что ли, они ее унесут с собой? В гроб не унесут, а откладывать тоже не годится. Все одно рано или поздно, а переписывать придется и деньги придется выложить, так чего же тянуть? Хошь не хошь, а придется все оформлять по всей строгости, чин по чину… Земля, она, конечно, никуда не денется, а все же так-то оно надежнее.
И вдруг беспокойная мысль пронзила ее мозг: а ну как кто-нибудь опередит их: задобрит, обойдет старика, впавшего в детство, опоит вином или словами обольстит и сведет к нотариусу. Прощай тогда имение! Останутся они с Симионом на бобах! Так-то! Чем тебе, скажем, Валериу плохой наследник, раз он старику родной внук… Валериу или другой кто…
Вот это был бы удар так удар! И почему она тут же подумала о Валериу, о родном сыне? «Господи Исусе, чего только не взбредет в голову, если дать себе волю! Волки мы нешто, не люди?»
Она подоткнула фартук, чтобы не рассыпать фасоль, поправила платок на голове и стала спускаться по самой кромке межи, где зеленая мягкая трава была невысока и нежно ласкала исцарапанные ежевикой и кукурузными листьями ноги.
Близилась пора жатвы, но никто еще не убирал созревшую кукурузу. Осень с ее беспрестанными дождями, туманами, грязью еще не наступила. Дни стояли жаркие, как в разгар лета, и только длинные лунные вечера, светлые, как ясный день, дышали прохладой.
Лудовика свернула на дорогу, и тут же перед ней, будто из-под земли, возник старый Уркан, ее свекор.
Свежевыбритый, в белых полотняных портках и кожаной торбой за плечами, — горожанин, да и только! — он задумчиво шел по краю кукурузного поля. Встретившись со снохой, он будто шарахнулся от неожиданности, хотел было остановиться, но, передумав, решительно зашагал дальше, даже как бы ускорив шаги и осердясь.
— Доброго тебе пути, батя! — сказала Лудовика.
Ей страсть как хотелось узнать, куда это он так вырядился и не случилось ли чего дома.
— Это куда же ты, батя, на ночь-то глядя подался?
— Куда-никуда, а тебе не туда… Что же, мне из дому выйти нельзя, одним вам можно? — ворчливо пробурчал старик в бороду, даже не глянув на сноху и продолжая отмерять землю посохом.