По стенам висят иконы в облупившихся позолоченных рамах. Почерневшие от времени, угрюмые святые безучастно глядят друг на друга. Тишину, пропитанную тусклым светом и вонью, нарушает лишь прерывистое свистящее дыхание больного.
— Спишь, Якоб?
— Не-е-ет… не сплю…
Ана вернулась с большой охапкой соломы, сунула ее в запечье, у изголовья кровати.
— Ну и мороз! Темень кромешная, хоть глаз выколи… А все метет, метет…
Ана выгребла из топки золу, сунула туда пук соломы, сняла с лампы абажур и фитилем подожгла. Солома тут же вспыхнула. Женщина едва успела прибрать лампу, спасти от огня керосин. По черному омуту стекол и закопченному потолку заплясали красные блики пламени.
— Ана, дай водицы! Во рту пересохло, — плаксивым голосом попросил больной.
Опираясь на стенку исхудалой рукой, он со стоном приподнялся в кровати, замученный болезнью, усталый человек. В полумраке лихорадочно блеснули безумные, потерянные глаза: испитое, обтянутое зеленоватой кожей лицо еще больше заострилось. Запахнувшись в тулуп, больной привалился спиной к широкой спинке кровати, посмотрел на гостя долгим, пронизывающим взглядом, пошевелил провалившимся ртом, будто принадлежащим самой смерти, давно обитающей в этом доме.
Тихо. Только потрескивает огонь в печи.
— Как дела-то, Василе?.. Все здоровы? — спросил больной каким-то блеклым, пресным голосом, лишь бы что-нибудь сказать.
— Благодаренье господу, здоровы…
Опять ледяная тишина под стать студеной зимней ночи; люди некоторое время сидели молча, не глядя друг на друга, чуть наклонив головы, будто скованные одной неотвязной мыслью, пугающей и гнетущей. Женщина взяла в руки веретено, стала прясть.
Порой она отвлекалась, подбрасывала в топку солому, потом опять принималась за пряжу. Когда треск горящей соломы в печи утихал и баба, отложив веретено, сматывала нитку в клубок, слышалось натужное, свистящее дыхание больного.
— Сон я видал… — неожиданно произнес он.
Ана и Василе вздрогнули, пугливо подняли на него взгляд. Но Якоб умолк, нижняя губа у него отвисла, задрожала, на глаза навернулись слезы. С минуту он боролся с подступающими рыданиями, потом, пересилив себя, опять заговорил.
— Помереть мне судьбой заповедано на озере Таурень. — сообщил он и со значением посмотрел на жену и шурина. — Вы уж не сумневайтесь, не блажной я. Знаю, что мне на роду написано. А как судьба распорядилась, так оно и должно быть.
— Так-то оно так, — согласился Василе, — да кому ж своя судьба ведома?
Больной пропустил его слова мимо ушей и продолжал еще настойчивей и плаксивей:
— Привиделось мне, будто приходит ко мне маменька, покойница, царствие ей небесное, села на лавку во главе стола. Была она вся в белом. Я еще подивился, спрашиваю: отчего ты, старая, в белое вырядилась? А она мне на то: «Пришла я тебя упредить, что купила тебе место у озера в Таурени. Там колодец бездонный имеется, вы, верно, о нем слыхивали, около того колодца и построишь себе новый дом, оттуда никуда не съезжай, потому как то повеление господне. Завтра утречком запрягай волов и отправляйся…»