Загадка последней дуэли (Захаров)

Здесь и далее в квадратных скобках дается ссылка на источник из списка литературы, использованной автором при подготовке книги. Первым идет номер источника (в соответствии с библиографическим указателем в конце книги), римские цифры указывают номер тома (если необходимо), и, после запятой, — номер страницы. При ссылке на несколько источников, они разделяются точкой с запятой. — Peд.

До этого первым печатным произведением поэта считалась поэма «Хаджи-Абрек», появившаяся в 1835 году.

В 1991 г. М. Дамианиди и Е. Рябов доказали, что это не больше, чем вымысел. Они впервые исследовали и опубликовали переписку Марии Щербатовой с А.Д. Блудовой. «Теперь не подлежит сомнению, — пишут исследователи, — что поспешный отъезд Щербатовой 22 февраля 1840 года из Петербурга в Москву был обусловлен чисто семейными причинами — болезнью отца. Укоренившееся мнение о ее поспешном отъезде после того, как ей стало известно о дуэли Лермонтова с Барантом, следует отвергнуть как не имеющее оснований. Необходимо отказаться и от предположения, согласно которому поэт, находясь под арестом, встречался с Щербатовой, приехавшей якобы из Москвы на могилу сына. Эти предположения опровергают ее письма из Москвы в Петербург 15, 23 марта и 17 апреля» [145, 199].

Блудова Антонина (Антуанетта) Дмитриевна — дочь Анны Андреевны Блудовой (1777–1848), урожденной княжны Щербатовой, и главноуправляющего Вторым отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии Д.Н. Блудова, который был дружен с В.А. Жуковским, А.И. Тургеневым, П.А. Вяземским, был членом литературного общества «Арзамас». В своих воспоминаниях о поэте Антонина Дмитриевна писала: «Вот Лермонтов с странным смешением самолюбия не совсем ловкого светского человека и скромности даровитого поэта, неумолимо строгий в оценке своих стихов, взыскательный до крайности к собственному таланту и гордый весьма посредственными успехами в гостинных. Они скоро бы надоели ему, если бы не сгубили безвременно тогда именно, когда возрастал и зрел его высокий поэтический дар» [34, 64].

В альбоме Блудовой сохранились 5 рисунков Лермонтова и списки двух стихотворений: «Молитва» («В минуту жизни трудную») и «Тучи». Известен отзыв о Лермонтове ее отца — Д.Н. Блудова, который говорил дочери, что очень ценит Лермонтова и «…почитает единственным из наших молодых писателей, чей талант постепенно созревает, подобно богатой жатве, взращиваемой на плодоносной почве…» [118, 65].

Об этой хитрости на Кавказе знали все. Так, кстати, поступил Лермонтов и во время первой ссылки в 1837 г. [см.: 75, 139–151]. Дело в том, что в 1840 году, как и в 1837 году, Николай I отправил Лермонтова в полк, который не принимал участия в активных военных действиях.

В 1837 году поэт был прикомандирован в Нижегородской драгунский полк. Однако и Лермонтов, и его дядя — генерал П.И. Петров, бывший в то время в Ставрополе начальником Штаба Кавказской линии и Черномории, прекрасно понимали, что во время военных действий показать себя в бою, отличиться будет проще. Такая возможность могла быть осуществлена лишь при участии в экспедиции, которые были на Кавказе каждый год. Это как раз и давало повод для прощения.

Но вот как отправить Лермонтова в экспедицию? Перевести поэта самочинно было возможно, но это означало нарушение воли Государя, решиться на что было весьма рискованно. И хотя П.И. Петров с помощью начальника Штаба Кавказского корпуса смог перевести Лермонтова в экспедицию, он все-же постарался обзавестись защитой. К этому делу привлекли А.И. Философова — флигель-адъютанта Великого князя Михаила Павловича, младшего брата Императора. Философов был женат на кузине Лермонтова. 7 мая 1837 года он написал в Тифлис письмо к своему старому приятелю В.Д. Вольховскому — начальнику Штаба Кавказского корпуса:

«Письмо твое, любезнейший и почтеннейший Алексей Илларионович, — отвечал Вольховский Философову, от 7/19 мая получил я только в начале июля в Пятигорске и вместе с ним нашел там молодого родственника твоего Лермонтова. Не нужно тебе говорить, что я готов и рад содействовать добрым твоим намерениям на щет его: кто не был молод и неопытен? На первый случай скажу, что он, по желанию ген. Петрова, тоже родственника своего, командирован за Кубань, в отряд ген. Вельяминова: два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны… По возвращении Лермонтова из экспедиции постараюсь действовать на щет его в твоем смысле».

Но пока письмо нашло В.Д. Вольховского в Пятигорске, куда он приехал для лечения, в Ставрополь, в Штаб войск, пришел рапорт, подписанный все тем же Вольховским, датированный 10 июля, об отправлении в действующий за Кубань отряд Нижегородского драгунского полка прапорщика Лермонтова. Оказывается, Павел Иванович Петров, воспользовавшись присутствием Вольховского в Пятигорске, просил его отдать соответствующий приказ. Ведь именно об этом пишет В.Д. Вольховский в письме к Философову.

В 1837 году друзья рассчитывали, что прощение Лермонтова может произойти в самое ближайшее время. Философов, находясь в свите Великого князя на маневрах, пишет жене в Петербург 1 сентября: «Тетушке Елизавете Алексеевне (бабушке Лермонтова. — В.З.) скажи, что граф Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощен в бытность Государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить Государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную себе награду; после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция».

И действительно, все тогда произошло так, как и предполагали. 11 октября 1837 г. в Тифлисе Государь отдал Высочайший приказ по кавалерии о переводе «прапорщика Лермантова лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом» [75, 140–141, 144].

В отделе рукописей ИРЛИ был обнаружен рапорт Выласкова в Штаб Отдельного Кавказского Корпуса:

«30 октября 1840 г.

№ 3795

из кр<епости> Анапы

В Штаб отдельного Кавказского корпуса от командующего Тенгинским пехотным полком подполковника Выласкова

Рапорт.

В следствии отношения ко мне начальника штаба войск Кавказской линии флигель-адъютанта полковника Траскина от 14-го октября № 176-й честь имею представить при сем в оный штаб формулярный список о службе командуемого мною полка поручика Лермонтова; присовокупляю, при том, что офицер этот — по переводу к полку не пребывал, из отзыва только господина полковника Траскина узнал я, что он находится в отряде господина генерал-лейтенанта, а по сему и не приписано в графе время прибытия к полку» [75, 146].

В конце прошлого века П.К. Мартьянов обнаружил в Московском архиве Главного штаба документы, которые позволили уточнить и исправить ряд неточностей, вкравшихся в биографию поэта, опубликованную П.А. Висковатым. К сожалению, в свое время на публикацию П.К. Мартьянова не обратили внимания. Советские лермонтоведы с недоверием относились к Мартьянову, за ним закрепилась слава «правого» журналиста и даже «выдумщика». Однако некоторые неточности и незначительные ошибки, действительно имевшие место в статьях Мартьянова, не умаляют значения его труда, который в чем-то может соперничать с первой биографией, написанной П.А. Висковатым. Первым, кто проверил свидетельства Мартьянова и нашел им полное подтверждение, был С.И. Недумов.

Как писал Мартьянов, по месячным отчетам Тенгинского полка за 1840 и 1841 годы, «…поручик Лермонтов показан: с 11-го июня по ноябрь 1840 года в прикомандировании к отряду генерал-лейтенанта Галафеева, откуда и получил разрешение на командировку в Пятигорск и Ставрополь — в августе-сентябре. За декабрь 1840 и январь 1841 года он показан состоящим налицо, в крепости Анапе, с февраля по июнь — в домашнем отпуску, а за июнь по день смерти — за болезнею в Пятигорском военном госпитале» [131, 152–154].

Что касается местонахождения штаб-квартиры Тенгинского полка, Д.В. Ракович, историк 77-го пехотного Тенгинского полка, сообщил: «К концу июля месяца (1840 года) в станицу Ивановскую прибыли маршевые баталионы 6-го пехотного корпуса на укомплектование людьми, всею штаб-квартирою и 4-мя баталионами выступили в крепость Анапу… По прибытии в Тамань, люди были посажены 24 августа на суда и перевезены в места расположения баталионов» [75, 147]. В Ивановской остались лишь нестроевая и инвалидные роты, часть полковых подъемных лошадей, обоз, цейхгаузы. Все остальные роты были в течение нескольких лет разбросаны по укреплениям восточного берега Черного моря, и «…только Анапа, полковая наша штаб-квартира, — писал Ракович, — производила впечатление города с довольно удобными домами». В те годы Анапа имела «вид богатой малороссийской деревни; дома большею частию мазанки, покрыты камышом; улиц почти нет… Дом турецкого коменданта сильно пострадал от нашего флота во время осады и теперь пуст. Жители отправляются с конвоем брать воду в речке Анапа, в расстоянии двух верст от крепости. Крепостные лошади пасутся за крепостью под прикрытием пушки» [75, 148].

В альбоме А.А. Капнист, хранящемся в РГБ, есть любопытная запись, сделанная декабристом Н.И. Лорером, она озаглавлена — «Мое первое знакомство с Лермонтовым»: «Я жил тогда в Фанагорийской крепости в Черномории. В одно утро явился ко мне молодой человек, в сюртуке нашего Тенгинского полка и рекомендовался поручиком Лермонтовым, переведенным из лейб-гусарского полка — он привез мне из Петербурга от племянницы моей Александры Осиповны Смирновой письмо и книгу «Imitation de Jesus Christ» («О подражании Христу», соч. Фомы Кемпийского. — В.З.) в прекрасном переплете. Я тогда еще ничего не знал про Лермонтова, да и он в то время не печатал, кажется, ничего замечательного, и «Герой нашего времени» и другие его сочинения вышли позже…». В этом небольшом отрывке имеется указание на место встречи — Фанагорийскую крепость, которая находилась в двух верстах от Тамани. В декабре 1840 года Лермонтов встретился с Лорером в той самой избушке, которую совершенно случайно поэт зарисовал в 1837 году, когда впервые побывал в Тамани.

Д.В. Ракович в своей книге пишет, что 31 декабря 1840 года Лермонтов «приказом по полку за № 365 был зачислен налицо» в Тенгинский пехотный полк [75, 146].

11 декабря 1840 года военный министр А.И. Чернышев в отношении за № 10415 сообщил Командиру Отдельного Кавказского Корпуса о том, что «Государь Император, по всеподданейшей просьбе г-жи Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, Высочайше повелеть соизволил: офицера сего ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петербург сроком на два месяца» [126, 143–144].

Командующий Кавказской линией и Черноморией П.Х. Граббе жил в Ставрополе в просторном доме, построенном еще в 1824 г. архитекторами братьями Бернардацци в той части города, которая была расположена на возвышенности и называлась местными жителями Воробьевкой. Перед домом был огромный пустырь и по базарным дням здесь шумело разноголосое торжище. Назначенный на должность после смерти своего предшественника генерал-адъютанта А.А. Вельяминова, он не считал Ставрополь местом ссылки и гордился своим положением.

Граббе Павел Христофорович (1789–1875) начал военную службу в 1805 г. В сентябре того же года он получил офицерское звание, а с 1807 г. принимал участие в войнах против наполеоновской Франции. В 1808 г. молодой Граббе был назначен военным агентом в Мюнхен. В начале войны 1812 года он состоял адъютантом при военном министре М.Б. Барклае-де-Толли. Вскоре он стал адъютантом А.П. Ермолова и принял участие в Бородинском сражении. С большой теплотой отзывался Граббе о своем командире.

«Совершенно отеческое его обращение со мною оставило во мне сыновнюю к нему привязанность, — вспоминал он в своих «Записках». — Мое отношение к А.П. Ермолову со времени моего адъютантства еще более походило на быт семейный» [100, 17].

В 1820 г. М.А. Фонвизин принимает Граббе в Союз Благоденствия, где он становится одним из видных деятелей. Граббе возглавлял Дубенский гусарский полк, офицеры которого в 1822 г. отказались выполнять приказания своего бригадного командира генерал-майора Н.В. Васильчикова. После этого Граббе было предложено немедленно выйти в отставку с «непременным» поселением в Ярославле и запрещением выезжать оттуда без специального разрешения. За ним был установлен бдительный надзор как за человеком, который «быв всегда облагодетельствован Е<го> В<еличеством>, дозволил себе явно нарушить правила военной субординации и чинопочитания» и «занимался непозволительными сообщениями с шайкою людей, коих побуждения весьма подозрительны» [113, 241–242].

В этом месте предписания, направленного Ярославскому губернатору и содержащего указание установить строгий надзор за Граббе, имелось в виду его участие в Московском съезде декабристов, о котором Александр I узнал из доноса. Во время следствия над декабристами Граббе отказался от этого обвинения, но в дальнейшем был вынужден признать, что он все же «участвовал в совещании, происходившем у Фонвизина в Москве в 1821 году» [21, 73].

При этом Граббе скрыл, что именно он по поручению Ермолова предупредил членов тайного общества о том, что Император Александр I узнал о его существовании.

После восстания на Сенатской площади Граббе был посажен на четыре месяца в Динабургскую крепость, после чего вернулся на службу в тот же полк. В 1829 г. он был произведен в генерал-майоры, в 1837 — в генерал-лейтенанты, в 1838 г. был переведен на Кавказ на должность Командующего войсками Кавказской линии и Черномории, штаб которого находился в Ставрополе.

В «Записках» декабриста В.С. Толстого, к которым придется обращаться еще не раз, сохранились многочисленные свидетельства о личной жизни Граббе. Ему посвящена отдельная глава «Записок» (см. Приложение 1).

Портрет Граббе в длинном плаще с поднятым воротником автор нашел в альбоме близкого знакомого Лермонтова Д.А. Милютина, который был на Кавказе довольно долго, с конца 30-х годов он вел подробнейший дневник. Под портретом «неизвестного» имеется довольно недвусмысленная приписка: «Наш вождь в ночном дозоре» [15, ф. Р — 169, п. 1, ед. 12, л. 26]. В этом «неизвестном» легко угадывался Граббе.

У нас нет причин не доверять воспоминаниям В.С. Толстого. Ему пришлось послужить на Кавказе довольно долго, за это время перед его глазами прошла целая галерея «начальствующих особ», о каждой из которых у него скопилось немало самых разнообразных сведений.

Однако о Граббе удалось собрать и другие свидетельства. Так, известно, что он был лично знаком с А.С. Пушкиным, которого высоко ценил, что видно из его личного письма к Траскину, в котором нашла отражение неприязнь и к убийце Лермонтова. Поэт был принят в доме Граббе домашним образом, при этом был весьма в теплых отношениях с супругой командующего.

Да, можно сказать, что Граббе был человеком весьма противоречивым. Возможно, несколько авантюрным по своему складу, но находясь на должности Командующего войсками Кавказской линии и Черномории, он встречался со многими людьми, которые оказались на Кавказе не по своей воле, и довольно часто оказывал им помощь. Постепенно сложилось мнение, что он друг и соратник прославленного Ермолова и глава оппозиционно настроенной по отношению к николаевскому режиму части военных, служивших на Кавказе. На самом деле такой оппозиции не существовало, но вольные, свободные разговоры были, их вели там все.

Что же касается Граббе, то, очевидно, ему льстило, что его считают оппозиционером. Поэтому либерализм по отношению к ссыльным ему не претил, наоборот, генерал даже гордился, что может оказать содействие этим людям, ведь по сути это ему ничего не стоило.

Прибыв летом 1840 года в Ставрополь, Лермонтов, естественно, попал в поле зрения Граббе, который вместе со своим начальником штаба Траскиным принял самое активное участие в судьбе сосланного поручика.

Узнав о сентенции (решении) генерал-аудиториата по поводу дуэли Лермонтова с де Барантом и о последующем распоряжении Николая I «поручика Лермонтова перевести в Тенгинский пехотный полк тем же чином», Граббе решил выполнить это распоряжение по-своему. На свой страх и риск, вопреки воле Императора, он командирует Лермонтова на левый фланг Кавказской линии для участия в экспедиции генерала Галафеева.

Как уже отмечалось, распоряжение Государя направить Лермонтова в Тенгинский пехотный полк расценивалось некоторыми исследователями как желание избавиться от неугодного поручика [22, 132], другие же считали, что это был путь к выслуге [48, 377]. С.И. Недумов, исследовав многочисленные архивные документы, сделал вывод, что в Галафеевских экспедициях 1840 г. на левом фланге, где поэт неоднократно проявлял отчаянную храбрость, «опасность для его жизни была, по-видимому, большей, чем в Тенгинском полку на правом фланге» [143, 377].

Чем объяснить, что Граббе решил подвергнуть Лермонтова столь большому риску?

Любопытную оценку подобного же приказания, правда, относительно другого лица, обнаруживаем у М.В. Нечкиной. Говоря о декабристе Добринском, историк пишет: «Добринского надо было устроить в полк, предназначенный для ближайших боевых действий, это давало способы быстрейшего продвижения сосланного на Кавказ и приближало перспективы снятия кары.

Попасть же в бездействующий полк где-либо в отдалении боевых действий, значило обречь себя на длительное прозябание без перспективы продвижения» [146, 500].

Как видим, расчет Граббе, решившего перевести Лермонтова в экспедицию, сводился к тому, чтобы дать ему возможность быстрее продвинуться по службе. Вначале все шло именно так, как было задумано. Однако, когда в Петербург пришло второе представление к награде, подписанное Головиным, Николай I разгадал намерение кавказских друзей поэта. Что было дальше, мы уже знаем…

Косвенная характеристика И.Ф. Паскевича дается в «Заметках» декабриста В.С. Толстого (см. Приложение 1). В частности, он описывает подлинное происшествие во время войны с персами, которое весьма отрицательно характеризует Паскевича, как военачальника, своим жалким поведением, граничащим с трусостью, дискредитирующим звание военного.

До нас дошло письмо, которое в феврале 1840 года Граббе отправил к Ермолову со штабс-капитаном Д. А. Милютиным. Вот содержание этого письма: «Это письмо, глубокоуважаемый Алексей Петрович, вручит вам гвардейского генерального штаба штабс-капитан Милютин, один из самых отличных офицеров Армии. С умом, украшенным положительными сведениями, он соединяет практический взгляд и не на одни военные предметы. К тому же примерной храбрости, благороднейших чувств, он во всех отношениях мне полезен и приятен. Приласкайте его и расспрашивайте о чем хотите. Он столько знаком со всем, что здесь происходит, что передаст вам изустно хорошо и подробнее, нежели позволило бы то письменное изложение. Он расскажет Вам также о семейном моем быте, где он был принят по достоинству. — Он скромен и даже несколько застенчив: вам нужно будет его ободрить» [19, 107].

Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912) — соученик Лермонтова по Московскому Благородномй Университетскому Пансиону. С 1861 г. — военный министр. С 1878 г. — граф. Последний русский генерал-фельдмаршал (с 1898). Как считают многие исследователи, Милютин был близок Лермонтову по развитию и интересам.

Тем не менее, неверно будет представить, что на Кавказе была организована оппозиция николаевскому режиму, возглавляемая Граббе, как об этом писали советские исследователи.

Это подтверждает и цитировавшееся выше отношение полковника А.С. Траскина от 20 января 1841 года.

В феврале 1843 года Ермолова в этом доме посетили М.П. Погодин и генерал Н.П. Годейн. Комната, в которой они встретились с Ермоловым, была та же, в которой генерал беседовал два года назад с Лермонтовым. «Мы вошли в низенькую комнату, оклеенную желтыми обоями; на голых стенах не висело ничего, кроме медальонов графа Толстого, изображающих сражения двенадцатого года… Перед небольшим оконцем стоял работный стол, за которым я углу, на простом стуле, сидел славный сподвижник 1812 года, один из победителей Наполеоновых. Голова у него была вся белая, глаза маленькие, соколиные, тело тучное. На нем был серый поношенный сюртук из казинета (род сукна. — В.З.); жилет темного цвета был застегнут наглухо до шеи. На столе лежал носовой платок и очки» [20, 339].

Самарин Юрий Федорович (1819–1876) — известный русский философ, историк, общественный деятель, публицист, один из идеологов славянофильства, участвовал в разработке крестьянской реформы в 1859–1860 гг.

Стихотворение Лермонтова «К портрету» было напечатано в 1840 году в 13 томе «Отечественных записок».

Портрет работы знаменитого французского художника и литографа Анри Греведона был действительно превосходен. Вот как напишет о нем дальний родственник Лермонтова М.Н. Лонгинов: «У меня висит в рамке один из редких уже теперь экземпляров этой литографии, полученный из рук оригинала, любезнейшей из светских женщин того времени» [157, 104].

Трудно было предположить, сколь печален будет конец этой «нарядной бабочки». Она умерла в нищете в Париже через шестнадцать лет: француз-доктор, за которого она вышла вторично замуж, обобрал ее до нитки. Н.А. Некрасов в стихотворении «Княгиня» написал:

Об этом бале подробно рассказала Э.Г. Герштейн, которая впервые опубликовала много новых документов в книге «Судьба Лермонтова» [55].

Сумасшедший день (франц.).

Великий Князь Михаил Павлович (1798–1848) — младший брат Николая I, в 30-е годы Командир Отдельного Гвардейского корпуса и главный начальник военно-учебных заведений. Знал Лермонтова еще в Школе юнкеров. Сочувственно относился к поэту, не раз помогал ему.

Лермонтов был представлен к ордену святого Станислава, который крепился на красной муаровой ленте.

В июне того же 1841 года Николай I вновь увидел имя Лермонтова в представлении Командира Отдельного Кавказского корпуса Е.А. Головина о пожаловании наград генералу, штаб- и обер-офицерам, медицинским чиновникам, нижним чинам и азиатам за отличие в деле против горцев в 1840 году в Большой и Малой Чечне. Неизвестно, знал ли Головин о приказе Государя или подписал документ, не вникнув в его суть. И вполне естественно, что царь был рассержен, видя такое невнимание к своим распоряжениям. Многим в этом списке было отказано в награде, а по поводу Лермонтова 30 июня была повторена предыдущая резолюция. На представлении рукой дежурного генерала-адъютанта было записано «Высочайшее мнение»: «Зачем не при своем полку? Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы то ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку».

В тот же день Головину было отправлено предписание, в котором резолюция царя излагалась в несколько смягченной форме:

«Его Величество, заметив, что поручик Лермантов при своем полку не находился, но был употреблен в Экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, Милостивый Государь, о подтверждении (курсив мой. — В.З.), дабы поручик Лермантов непременно состоял во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку» [126, 163].

С легкой руки С.А. Андреева-Кривича, слову «фронт» в этом приказе было придано значение «фронта военных действий». Другими словами, Лермонтов, по мнению исследователя, должен был непосредственно участвовать в военных действиях. На самом же деле, слово «фронт» в предписании имело значение строевой службы в своем полку [22, 19].

А. Дюма в это время путешествовал по Кавказу. Он много расспрашивал о поэте, в том числе и Ростопчину, просил, чтобы она прислала ему подробные сведения о юном гении, история жизни которого его потрясла.

Вероятнее всего с графиней Е. Ростопчиной Лермонтов встретился 8 марта 1841 — именно эта дата, обнаруженная известным пушкинистом М. Гиллельсоном, стоит в ее альбоме под стихотворением «На дорогу».

Позже появится новая дата — 27 марта 1841 года, которая будет стоять под стихотворением при первой публикации в журнале «Русская беседа» в том же 1841 году и при всех последующих публикациях.

9 марта Жуковский вернулся из Москвы в Петербург и вечером того же дня был у Карамзиных. Вот записи из его дневника, обнаруженные М. Гиллельсоном: «9/21 марта… Приехал в 4 часа. Нашел у себя Вяземского с женою, князя Федора (Гагарина. — В.З.), Четвертинского. Потом Веневитинов, Мятлев и Валуев <…> у Карамзиных: Лермонтов, Ростопчина» [57, 191].

Это была церковь Великомученика и целителя Пантелеймона. Не так давно обнаружили исповедальную книгу, которая велась в храме. В ней под № 368 (среди лиц мужского пола) значится «Тингинского полка поручик Михаил Юрьевич Лермантов — 26 лет», под № 369 «Артиллерийского училища прапорщик Иоаким Павлов Шан-Гирей — 21 год». Под № 324 (из лиц женского пола) «Гвардии поручица вдова Елизавета Алексеева Арсентьева — 65 лет» [37, 140]. Запись в исповедальной книге датируется двадцатыми числами марта.

Об этом упоминает в своем дневнике Жуковский: «24 марта… У детей (т. е. у Великих Князей. — В.З.) на лекции. У обедни. Отдал письмо бабушки Лермонтова» [57, 199].

Текст черновика разделен поденными записями, вероятно, потому что автор думал над ним в течение нескольких дней, время от времени его дополняя:

«11/23 <апреля> К Великому Князю. Бог благословит Ваше семейное счастие, когда Вы сами вызовете это благословение, заставив других благословить Вас и молиться Богу о Вашем счастии. По случаю Вашей свадьбы будет много публичных милостей, — все это для народа. Для Бога нужно более — нужно чтобы Ваше сердце принесло Ему дань тайного милосердия; а за благость к Нему восходящую из нашего сердца, нисходит от Него на жизнь нашу благодать. То, что Вашим именем раздадут другие, как бы ни велико было деяние, будет не Ваше. То, что Вы дадите от себя, сожалением, участием, сердечною просьбою перед Государем, то одно будет Вашим истинным благом, записанным в приветную книгу Вашей жизни.

12/24 апреля …У Уварова, у меня Лермонтов, Унгерн. В Российскую академию: Бутков, Арсеньев, Лубяновский. Предложение Данилевского. Корнеслов. — У Сиверса — во дворец. Обедал у Константина Николаевича. Явление Государя… В английский магазин, где видел Салтыкова и Васильчикова. Ввечеру у Плетнева с Левашевым. Потом у Карамзиных.

13/25 <апреля>…Это предисловие ведет к тому, чтобы Вы оказали некоторые милости одним ходатайством перед Государем. Для первых прилагаю письмо графини Чернышевой-Кругликовой: она просит помилование брату. Не забудьте об осужденных. Сделайте, что можете от себя: остальное во власти Бога и в сердце Государя.

2. Герцен, за которого вы уже просили, наказан снова [за] такой проступок, которого и проступком назвать не можно: он начал было служить прекрасно; теперь переведен в Новгород, и этот случай едва не убил его жену, бывшую в родах, когда случилась с мужем ее такая неожиданная беда.

3. Лермонтов. Утром у меня… Никитенко, которого родные получили свободу. — К обедне во дворец. Осмотр приданного. Странность о неприличии шуток Г<ерцена>. Отказ в прощенье. Обедал у Карамзиных с Плетневым. Вечер дома» [57, 198].

Что же скрывалось за этой переменой?

Возможно, что в гибели Пушкина Лермонтов винил Наталью Николаевну, чему способствовали людская молва и светские сплетни! Возможно, длительная беседа изменила его прежнее представление о ней.

Подтверждение этому мы находим в одной любопытной записи, которую сделал в 1936 году В.А.Мануйлов: «Анна Ивановна Бонди (родственница поэта. — Прим. В.Л. Мануйлова.) рассказывает: моя мать много рассказывала про Михаила Юрьевича Лермонтова, я даже хотела составить книжицу этих воспоминаний. Сестра моей матери красавица Карамзина рассказывала моей матери об увлечении ею Лермонтовым. Мой дед — Иван Николаевич Лермонтов — был в хороших отношениях с поэтом.

Как-то раз, например, М.Ю. неожиданно прикатил к деду в имение за печаткой, которая была у них, конечно, общая, свою М.Ю. потерял.

Рассказывала мне мать и о том, как М.Ю. не терпел Natali Пушкину, как [он] скорбел о смерти Пушкина» [7].

Почему можно утверждать, что альбом был подарен именно в тот вечер? Дело в том, что если бы это было сделано за несколько дней до отъезда, то Ростопчина успела бы вручить Лермонтову ответный подарок — свою книгу стихов. Однако эту книгу Ростопчина передала Елизавете Алексеевне для ее внука 20 апреля, когда поэта уже не было в Петербурге. Лермонтов, узнав о подарке, очень сожалел, что не получил его: «Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной, — упрекал он бабушку, — пожалуйста, тотчас по получении моего письма пошлите мне ее сюда, в Пятигорск» [5, IV, 429].

На титульном листе книги было написано: «Михаилу Юрьевичу Лермонтову, в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому. Петербург, 20-е апреля 1841».

Увы, лермонтовский альбом не дошел до наших дней, а стихотворение Лермонтова наряду со стихотворением Ростопчиной «На дорогу» было напечатано некоторое время спустя в «Русской беседе». Через год после гибели Лермонтова во втором номере «Москвитянина» поэтесса опубликует большое стихотворение «Пустой альбом». В качестве эпиграфа она поставит строчки из стихотворения Лермонтова «Памяти А.И. Одоевского»:

Стихотворение Ростопчиной удивительно по глубине переживаний, связанных с гибелью ее друга.

Переписав спустя некоторое время в свой альбом стихотворение А.И. Одоевского «Насмерть Грибоедова», Ростопчина, сравнивая с ним стихотворение Лермонтова, посвященное памяти поэта-декабриста, написала: «Грибоедов, бывши посланником России при Персидском дворе, в Тегеране, — погиб, зарезанный персианами; князь Александр Одоевский, замешанный в заговоре 14-го декабря, был в крепости, под судом, и приговорен к вечной ссылке на каторжные работы в Сибири, с лишением чинов и дворянства; потом прощен, и умер на Кавказе рядовым. К нему относятся прекрасные стихи М.Ю.Лермонтова: «Мир праху твоему, мой милый Саша» <…>.

N.B.: Желала бы я знать, кому суждено оплакать мою смерть поэтическим воспоминанием?., и главно, — будет ли моя смерть оплакана и воспета кем-нибудь?..

Вороново, 19 июня 1852» [57, 193–194].

Она тихо скончалась через шесть лет после написания этих строк — поэтесса и друг Лермонтова. Отпевали ее 7 декабря 1858 года в церкви святых Петра и Павла, что на Басманной. Совсем рядом с домом генерала Толя, в котором появился на свет Мишель Лермонтов.

О рождении, детстве и отрочестве поэта, о беззаветной любви Елизаветы Алексеевне к своему внуку подробнее см. статью  В.А.Мануйлова (с комментариями и примечаниями В.А. Захарова), опубликованную в настоящем издании как Приложение 3.

П.А. Висковатый, ссылаясь на Боденштедта, утверждал, что имеется в виду А.И. Васильчиков. Однако Васильчиков в это время в Москве не был, он находился в Тифлисе. — Прим. М.И. Гиллельсона и В.А. Мануйлова.

Князь Владимир Федорович Одоевский подарил Лермонтову записную книжку в прощальный вечер в Петербурге и на первой странице написал: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и  любимая книга с тем, чтобы он возвратил ее сам, и всю исписанную». На двух следующих страницах сделаны выписки из Евангелия. После смерти поэта Владимир Федорович, передавая записную книжку в Императорскую Публичную библиотеку, пояснил: «Эти выписки имели отношение к религиозным спорам, которые часто подымались между Лермонтовым и мною».

Об этих спорах, к сожалению, не сохранилось никаких прямых свидетельств. Больше того, в советские годы никто напрямую к этой теме не обращался. М.А. Турьян первым проанализировал взаимоотношения Одоевского и Лермонтова в статье, опубликованной в 1995 году [183, 182–197].

Первая запись в книжке была сделана князем Одоевским, это строки из Первого послания Иоанна Богослова (приведем их в русском переводе):

«И мир проходит, и похоть его; а исполняющий волю Божию пребывает во век» (1 Иоан., 2, 17).

«Ибо, если сердце наше осуждает нас, то кольми паче Бог, потому что Бог больше сердца нашего и знает все.

Возлюбленные! если сердце наше не осуждает нас, то мы имеем дерзновение к Богу,

Это есть дерзновение, если имеем к Сыну Божьему, и если чего просим по воле Его, Он послушает нас» (1 Иоан., 3, 20–22).

Смысл евангельских цитат — тщетность мирских страстей, необходимость покаяния, смирения и молитвы.

Лермонтов и Одоевский познакомились в 1838 году, но особенно сблизились в следующем. Одоевский читал в рукописи «Демона», «Мцыри». Интересно, что возвращая в Петербурге в августе 1839 г. рукопись поэмы «Мцыри» и не застав Лермонтова, Одоевский написал на обороте одной из её страниц: «Ты узнаешь, кто привез тебе эти две вещи — одно прекрасное и редкое издание мое любимое — читай Его. О другом напиши, что почувствуешь, прочитавши». То, что «любимое издание» — Евангелие, нет никаких сомнений. Одоевский, как истинно верующий человек, написал подразумеваемое название с прописной буквы, как и полагается. Вторая рукопись, как предположил Турьян, могла быть рукописью повести «Косморама» — самой мистической повести Одоевского.

Тема монастыря, тема фатальности человеческой судьбы занимала их обоих, но каждый решал ее по-своему. Возможно, приведенные выше евангельские цитаты были написаны Одоевским после прочтения «Мцыри».

В середине января 1840 г. в Петербурге у Карамзиных в присутствии Жуковского, Вяземского, А.Тургенева и Лермонтова князь Одоевский читал свою повесть «Косморама». Как потом записал Тургенев, после чтения возникли «прения за высшие начала психологии и религии». Через пять месяцев, 9 мая 1840 г. Лермонтов, направляющийся на Кавказ в свою вторую ссылку, был в Москве на именинном обеде у Гоголя, где читал отрывок из «Мцыри». На вечере опять присутствовал А.Тургенев, вспомнивший позднее, что вновь возник «разговор о религии».

Нам не известно, о чем конкретно говорили между собой присутствующие, но судя по косвенным свидетельствам, вполне возможно, что обсуждая отдельные положения поэмы, многие возвращались к теме фатальности, неизбежности, предрешенности тех или иных событий в жизни человека.

Анализ евангельских цитат, выписанных князем Одоевским, — предмет отдельного исследования, здесь же хочется лишь отметить, что в зиму 1841 г. Лермонтов всерьез задумался над смыслом бытия, над православным содержанием человеческой жизни.

Возможно, что результатом этих размышлений стало желание Лермонтова резко изменить свою жизнь, бросить военную службу, заняться совершенно мирным делом — изданием журнала, в котором можно было бы «пророчествовать», давая читателю пищу духовную, наконец, просто найти свое самовыражение. Но, как мы знаем, по своей воле покинуть полк поэт не мог.

Записная книжка, которую преподнес князь Одоевский, заполнялась быстро и с обеих сторон: то запись карандашом с прыгающими строчками, сделанная на ходу, в коляске, то аккуратная — многие стихи переписаны набело уже пером. В записной книжке стихов немного — четырнадцать, но каких! И среди них пророческое — «Сон»:

«22 апреля в семь часов пополудни «Нижегор<одского> драгун<ского> п<олка> Кап<итан> Сталыпин» выехал из Москвы в Тифлис», — отметил в «Утреннем рапорте» московский комендант генерал-лейтенант Стааль 1-й [177, 121].

Приведем письмо полностью.

«Я только что приехал в Ставрополь, дорогая Софи, и отправляюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным-Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать. Надеюсь, что это письмо застанет вас еще в С.-Петербурге и что в тот момент, когда вы будете его читать, я буду штурмовать Черкей. Так как вы обладаете глубокими познаниями в географии, то я не предлагаю вам смотреть на карту, чтоб узнать, где это; но, чтобы помочь вашей памяти, скажу вам, что это находится между Каспийским и Черным морем, немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта, а главное довольно близко от Астрахани, которую вы так хорошо знаете.

Я не знаю, будет ли это продолжаться; но во время моего путешествия мной овладел демон поэзии, или — стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи, — о падение! Если позволите, я напишу вам их здесь; они очень красивы для первых стихов и в жанре Парни, если вы его знаете.

Ожидание

Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна, чарующая пора, когда по уши тонешь в грязи, а цветов меньше всего. Итак, я уезжаю вечером; признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено вечно длиться. Я хотел написать еще кое-кому в Петербург, в том числе и г-же Смирновой, но не знаю, будет ли ей приятен этот дерзкий поступок, и поэтому воздерживаюсь… Прощайте; передайте, пожалуйста, всем вашим почтение; еще раз прощайте — будьте здоровы, счастливы и не забывайте меня.

Весь ваш Лермонтов» [5, IV, 428; 53, 21].

Приведенный поэтический перевод стихотворения Лермонтова был сделан Ив. Новиковым и опубликован в 1939 году в журнале «Огонек». Обычно в собрании сочинений поэта печатают подстрочник: «Я жду ее в сумрачной равнине; вдали я вижу белеющую тень — тень, которая тихо подходит… Но нет — обманчивая надежда! — это старая ива, которая покачивает свой ствол, высохший и блестящий. — Я наклоняюсь и долго слушаю: мне кажется, я слышу по дороге звук легких шагов… Нет, не то! Это во мху шорох листа, гонимый ароматным ветром ночи. — Полный горькой печали, я ложусь в густую траву и засыпаю глубоким сном… Вдруг я просыпаюсь дрожа: ее голос говорил мне на ухо, ее губы целовали мой лоб» [5,1, 478].

«По Указу Его Величества Государя Императора Николая Павловича, самодержца Всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая. От города Ставрополя до крепости Темир-Хан-Шуры Тенгинского Пехотного полка господину поручику Лермонтову с едущим из почтовых давать по две лошади с проводником, за указанные прогоны, без задержания».

На обороте подорожной имеется отметка: «В ставропольском Ордонанс-гаузе явлена и в книгу под № 1027 записана мая 10 дня 1841 г. Плац-адъютант штабс-капитан Перминов» [119, 77–78].

Рассказ П.И. Магденко впервые появился в мартовском номере «Русской старины» за 1879 год. П.К. Мартьянов, прочтя его, назвал эти воспоминания «неосновательными и странными» [131,38–39]. Однако не доверять им у нас нет причин. Упомянутое Магденко событие — гибель в семи верстах от крепости унтер-офицера — произошло на самом деле.

В 1946 году С.И. Недумов, пытаясь установить дату встречи Лермонтова и Столыпина с Магденко, обнаружил в ГАС К «Ведомостью происшествиях за первую половину мая 1841 года». В ней содержался рапорт Георгиевской градской полиции от 14 мая 1841 года, в котором сообщалось, что «с 10-го под 11-е число сего мая месяца в 12 часов ночи за Подкумком саженях в десяти неизвестные люди три человека, как полагать можно горские хищники или бежавшие из бабуковского аула казаки из татар, напав на ночевавших отставного унтер-офицера Боброва и казенных крестьян Воронежской губернии, Богучарского уезда Дениса и Федора Васильченковых, первого убили, а последних изранили кинжалами».

Сопоставление воспоминаний Магденко с найденными документами привело к выводу, что Лермонтов был на почтовой станции в Георгиевской крепости в ночь с 12 на 13 мая 1841 года [148, 68–69].

В конце 80-х годов прошлого века в преддверии лермонтовского юбилея в Пятигорск приезжало немало журналистов, писателей, чтобы увидеться с теми, кто знал поэта лично, услышать из первых уст рассказы о нем. Эти записи печатались в периодической прессе. Так, в весьма популярном журнале «Нива» появилась статья писательницы В. Желиховской (сестры Е.П. Блаватской), в которой было много рассказано о Лермонтове со слов Николая Павловича Раевского, он вместе с поэтом служил в Тенгинском пехотном полку, а летом 1841 г. проживал в одном из флигелей, сдававшихся внаем Верзилиными, иными словами был соседом Лермонтова и всей его компании.

13 июня 1841 г. Лермонтов отправил в Анапу рапорт своему командиру:

«Командиру Тенгинского пехотного полка

г<осподину> полковнику и кавалеру Хлюпину

оного же полка поручика Лермонтова

Рапорт.

Отправляясь в отряд Командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории г<осподина> генерал-адъютанта Граббе, заболел я по дороге лихорадкой, и, быв освидетельствован в гор<оде> Пятигорске докторами, получил от пятигорского коменданта, г<осподина> полковника Ильяшенкова, позволение остаться здесь впредь до излечения.

Июня 13-го дня 1841 года, гор. Пятигорск.

О чем Вашему Высокоблагородию донести честь имею.

Поручик Лермонтов» [207, II, 177]

18 июня поэт подал Ильяшенкову рапорт следующего содержания:

«Ваше Высокоблагородие предписать мне за № 1000 изволили отправиться к месту моего назначения или, если болезнь моя того не позволит, в Георгиевск, чтобы быть зачисленному в тамошний госпиталь.

На что имею честь почтительнейше донести Вашему Высокоблагородию, что, получив от Вашего Высокоблагородия позволение остаться здесь до излечения и также получив от Начальника штаба флигель-адьютанта полковника Траскина предписание, в коем он также дозволил Мне остаться здесь, предписав о том донести полковому командиру полковнику Хлюпину и отрядному дежурству, и так как я уже начал пользование минеральными водами и принял 23 серных ванны, то, прервав курс, подвергаюсь

совершенно расстройству здоровья, и не только не излечусь от своей болезни, но могу получить новые, для удостоверения в чем имею честь приложить свидетельство меня пользующего медика.

Осмеливаюсь при том покорнейше просить Ваше Высокоблагородие исходатайствовать мне у Начальника штаба, флигель-адъютанта полковника Траскина позволение остаться здесь до совершенного излечения и окончания курса вод» [207, II, 178].

К рапорту действительно прилагалось свидетельство:

«Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев сын Лермонтов, одержим золотухою и цынготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотью ног, от каких болезней г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял боле двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 года; остановленное употребление вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья.

В удостоверение чего подписом и приложением герба моей печати свидетельствую, гор. Пятигорск, июня 15-го 1841 года.

Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник Барклай-де-Толли» [207, II, 177–178].

Чилаев (Чиляев) Василий Иванович — плац-майор, служивший в Пятигорской военной комендатуре. В «Памятной домовой книге», которую вел Чилаев, сохранилась запись: «С колежского секретаря Александра Илларионовича князя Васильчикова, из С.-Петербурга, получено за три комнаты в старом доме 62 руб. 50 коп. серебром; с капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и поручика Михаила Юрьевича Лермонтова, из С.-Петербурга, получено за весь средний дом 100 руб. серебром» [138, 313].

Васильчиков Александр Илларионович — сын Председателя Государственного Совета, «царева друга» князя Иллариона Васильевича Васильчикова, один из друзей Лермонтова.

Трубецкой Сергей Васильевич — офицер Лейб-гвардии Кавалергардского полка, знаком с Лермонтовым с 1834 г. Вместе с поэтом участвовал в экспедиции А.В. Галафеева, был ранен в сражении при реке Валерик. С осени 1840 г. жил в Ставрополе. Летом 1841 г. лечился в Пятигорске.

Раевский Николай Павлович — знакомый Лермонтова, офицер, прикомандированный в 1837 г. к Навагинскому пехотному полку, а затем назначенный в Тенгинский пехотный полк.

Глебов Михаил Павлович — офицер Лейб-гвардии Конного полка, друг Лермонтова, вместе с поэтом участвовал в сражении при реке Валерик, где был тяжело ранен.

В конце 30-х годов С.И. Недумов обнаружил в Пятигорском архиве «Книгу Дирекции Кавказских Минеральных Вод на записку прихода и расхода купленных билетов и вырученных с посетителей денег за ванны на горяче-серных водах в Пятигорске на 1841 год». Первые шесть билетов поэт приобрел в Сабанеевские ванны 26 мая, то есть почти через две недели после приезда в Пятигорск. К этому времени он, по-видимому, окончательно оформил свое пребывание в городе. 9 июня он купил 10 билетов в Варвациевские ванны. В этот день вместе с Лермонтовым приходили за билетами Столыпин, Быховец, князь Васильчиков.

14 июня поэт снова взял в Варвациевские ванны четыре билета и 18 июня приобрел последние пять билетов [143, 130].

Обращает на себя внимание преувеличенная цифра принятых Лермонтовым ванн («более двадцати») в медицинском свидетельстве, выданном 15 июня лекарем Барклаем-де-Толли. К этому дню поэт мог принять только 13 ванн. Возможно, эта неточность была допущена, чтобы окончательно убедить начальство в том, что Лермонтов действительно нуждается в лечении и аккуратно выполняет все предписания врачей.

Вот стих, который хромает (франц.).

П.К. Мартьянов почти дословно приводит те же сведения, но по поводу рисунка в альбоме замечает: «По другим отзывам, не курда, а Мартынова в исступлении» [131, 65].

Возможно, что Лермонтов впервые встретил Эмилию задолго до 1841 года. Известна записка, написанная им 8 июля 1830 года.

«Кто мне поверит, что я знал любовь, имея 10 лет от роду?

Мы были большим семейством на Водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы; мое сердце затрепетало, ноги подкосились.

Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнения в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, что биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда и поныне, мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу; не поверят ее существованью — это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность — нет; с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. Горы кавказские для меня священны… И так рано! в 10 лет… о эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!., иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! — но чаще плакать».

Далее Лермонтов сделал небольшое примечание: «Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки» [IV, 351–352].

В 1859 году эта юношеская записка Лермонтова была опубликована и впоследствии перепечатывалась неоднократно. Когда ее прочла Эмилия Александровна, она сразу узнала себя. Эмилии в 1825 году действительно было около десяти лет. Позже ее дочь Евгения Акимовна оставила в своих воспоминаниях рассказ об этом, записанный со слов матери: «Эта девочка была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатова в гости к Столыпиным и водила ее играть с девочками, и мальчик брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель» [13, ф. 276, on. 1, д. 145-а, л. 1].

Скорее всего, встретившись с Эмилией в 1841 году, Лермонтов ее не узнал. Прошло много лет, и было весьма трудно предположить, что нынешняя «роза Кавказа» и кокетливая десятилетняя девочка из детских грез — одно и тоже лицо.

А.Я. Булгаков, московский почт-директор, имел по всей стране огромное количество добровольных информаторов, сообщавших ему массу ценнейших сведений, которые нельзя было получить официально.

Дразнить меня (франц.).

Мужик (франц.).

За Аграфеной (Грушенькой) действительно ухаживал офицер по фамилии Диков, впоследствии на ней женившийся.

В этом свидетельстве есть одна небольшая неточность: мужа Екатерины Ивановны в 1836 году не было в живых, он умер за три года до описываемых событий.

С.И. Недумов разыскал в архиве опись имущества дома Мерлини: «Внутренность главного дома, благодаря обилию картин, производила лучшее впечатление, чем его внешний вид. Но мебель — несколько предметов из ореха с бронзовыми украшениями, была довольно незатейлива и изношена, за исключением двух больших зеркал в рамках красного дерева с бронзой… Обращает на себя внимание отсутствие в описи каких-либо музыкальных инструментов и обилие ломберных столов. Можно предполагать, что главные интересы владельцев дома были, по-видимому, сосредоточены на «зеленом поле» [143, 138–140, 292].

Бал в Цветнике очень подробно описал декабрист Н.И. Лорер, появившийся в Пятигорске в конце мая (в РГВИА удалось обнаружить точную дату отъезда Лорера из Тамани на Воды: 13 мая 1841 г., следовательно, в Пятигорске он был уже до 20 мая). Вот что писал Аорер о бале в Цветнике: «Июля 3-го молодежь задумала дать бал в честь знакомых пятигорских дам. Деньги собрали по подписке. Лермонтов был главным инициатором, ему помогали другие. Местом торжества избрали грот Дианы возле Николаевских ванн. Площадку для танцев устроили так, что она далеко выходила за пределы грота. Свод грота убрали разноцветными шалями, соединив их в центре в красивый узел и прикрыв круглым зеркалом; стены обтянули персидскими тканями; повесили искусно импровизированные люстры, красиво обвитые живыми цветами и зеленью. На деревьях аллей, прилегающих к площадке, горели более 2000 разноцветных фонарей. Музыка, помещенная и скрытая над гротом, производила необыкновенное впечатление, особенно в антрактах между танцами, когда играли избранные музыканты или солисты.

Во время одного антракта кто-то играл тихую мелодию на струнном инструменте, и Лермонтов уверял, что он приказал перенести нарочно для этого вечера Эолову арфу с «бельведера», выше Елизаветинского источника. От грота лентой извивалось красное сукно до изящно убранной палатки — дамской уборной. По другую сторону вел устланный коврами путь к буфету. Небо бирюзовое с легкими небольшими янтарными облачками, между которыми мерцали звезды. Была полная тишина — ни один листок не шевелился. Густая пестрая толпа зрителей обступала импровизированный танцевальный зал. Свет фантастически ударял по костюмам и лицам; озаряя листву дерев изумрудным светом. Общество было весело настроено, и Лермонтов танцевал необыкновенно много.

После одного бешеного тура вальса Лермонтов, весь запыхавшийся от усталости, подошел ко мне и тихо спросил:

«Видите ли вы даму Дмитревского? Это — его «карие глаза»! — не правда ли, как она хороша?».

Дмитревский был поэт, и в то время влюблен был и пел прекрасными стихами о каких-то карих глазах. Лермонтов восхищался этими стихами и говорил: «После твоих стихов разлюбишь поневоле черные и голубые глаза и полюбишь карие очи…

В самом деле она была красавицей. Большие карие глаза, осененные длинными ресницами и темными, хорошо очерченными бровями, поразили бы всякого… Бал продолжался до поздней ночи, или вернее до утра. Семейство Арнольди удалилось раньше, а скоро и все стали расходиться. С вершины грота, — заключил описание вечера Лорер, — я видел, как усталые группы спускались на бульвар. Разошлась и молодежь…. а я все еще сидел, погруженный в мечты!..» [131, 73–74].

О Дмитревском ничего не было известно свыше ста лет. Биографические материалы о нем впервые разыскал В.С. Шадури в Центральном государственном историческом архиве Грузии и в своей великолепной статье он впервые ввел имя Михаила Васильевича Дмитревского в биографию Лермонтова [196]. Летом 1841 года, как пишет Н.И. Лорер, Лев Пушкин свел его с Дмитревским, «нарочно приехавшим из Тифлиса, чтобы с нами, декабристами, познакомиться» [122, 257]. С Лермонтовым Дмитревский, видимо, был знаком и раньше. Они могли встретиться в 1837 году в доме Чавчавадзе. И, как предположила И.С. Чистова, видимо Дмитревский входил в тот круг лиц, о котором Лермонтов писал в своем письме из Грузии Святославу Раевскому: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные» [196].

О «прекрасных стихах Дмитревского о каких-то прекрасных карих глазах», которыми так восхищался Лермонтов летом 1841 года в Пятигорске ничего не известно. Вероятно, они были очень популярным романсом, но текст их так и не дошел до нашего времени. Весьма любопытно, что Николо Бараташвили в письме к своему дяде графу Орбелиани 28 мая 1841 года заметил: «Я очень перед тобой виноват, но ежели бы ты представил себя на моем месте — не осудил бы меня строго. Ты попросил стихи Дмитревского — я опросил весь город — и нигде не сумел найти. А нот словно никогда и не было» [196].

Павел Александрович Висковатый, первый биограф Лермонтова, свыше 10 лет занимался поисками материалов о поэте.

«Желая дать по возможности полную биографию М.Ю. Лермонтова, — писал П.А. Висковатый в своей книге «М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество», впервые увидевшей свет в 1891 году, — я собирал материалы для нее, начиная с 1879 года… Тщательно следя за малейшим извещением или намеком о каких-либо письменных материалах или лицах, могущих дать сведения о поэте, я не только вступил в обширную переписку, но и совершил множество поездок. Материал оказался рассеянным от берегов Волги до Западной Европы, от Петербурга до Кавказа.

Иногда поиски были бесплодны; иногда увенчивались неожиданным успехом. История разыскивания материалов этих представляет много любопытного и поучительного, и я предполагаю со временем описать испытанное мною. Случалось, что клочок рукописи, найденный мною в Штутгарте, пополнял и объяснял, что случайно уцелело в пределах России. Труда своего я не пожалел, о достоинстве биографии судить Читателю. Я постараюсь проследить жизнь поэта шаг за шагом, касаясь творчество его в связи с нею» [48, 449].

Действительно, Висковатый собрал большой материал о Лермонтове. Однако В.А. Мануйлов считал, что в книге П.А. Висковатого современному читателю многое представляется «наивным, а иногда и просто неверным» [140, 129].

Случалось, что Висковатый дописывал строчки некоторых стихотворений Лермонтова своими, и даже выдавал свои стихи за лермонтовские, в чем был со скандалом уличен Мартьяновым. Случалось также, что нехватку материала биограф дополнял своими рассказами, якобы записанными со слов очевидцев.

Тенденциозность в подаче материала, относящегося к последней дуэли Лермонтова, привела Висковатого к ошибочному выводу, что «между интригами, погубившими Пушкина и Лермонтова, много общего» и что их главную пружину следует искать в ведомстве графа Бенкендорфа. Этот тезис был подхвачен в советское время. Вопросов и сомнений при прочтении биографии поэта, написанной первым биографом, появляется не мало. Переиздавая книгу Висковатого в 1989 году в издательстве «Книга», автор писал об этом в комментариях к ней.

 Правда, в библиографии, приложенной к статье о Лисаневиче в Лермонтовской энциклопедии, можно увидеть еще четыре названия. Но при проверке оказалось, что в каждом из источников приведена все та же цитата из Висковатого.

Лисаневич Семен Дмитриевич — прапорщик Эриванского Карабинерного полка, был одним из поручителей Аграфены Петровны Верзилиной при ее венчании в горячеводской церкви с В.Н. Диковым 6 февраля 1842 года.

Остановимся подробнее на происхождении Мартынова, чтобы опровергнуть утверждение, высказанное Н. Бурляевым в статье «Выиграем ли битву за душу человека?», опубликованной в 1989 г. Вот оно: «Шулер и подлец, тайный жандармский осведомитель Мартынов застрелил Лермонтова наповал. Любому грамотному лермонтоведу, читавшему книгу Нарцова (1914 г.), известен красочный герб рода Мартыновых, сотканный из масонской символики» [38].

Если с первыми двумя характеристиками — шулер и подлец, можно согласиться, то последнее утверждение попросту фантастично.

Герб рода Мартыновых помещен в Общем Гербовнике дворянских родов Российской империи в третьей части под № 86.

Вот его описание: на щите, разделенном горизонтально пополам, в верхней части, в серебряном поле, изображена выходящая из облака рука с мечом, облаченная в латы. В нижней части, в голубом поле, между двумя серебряными шестиугольными звездами виден серебряный полумесяц рогами вверх, над которым находится такая же звезда. Щит увенчан дворянским шлемом с дворянской короной на нем. Что же здесь масонского?

Начнем с руки, изображенной на гербе. Дело в том, что литовским гербом издавна была фигура, называемая в геральдике «Погонь» — всадник на коне с мечом в правой руке и щитом в левой. В геральдике различают пять видов Погони. На гербе Мартыновых представлен четвертый ее вид — именно это изображение, дававшееся в знак храбрости и отваги, помещалось на гербах, владельцы которых вели свою родословную от литовских князей. Луна и звезды (как о пяти, так и о шести лучах) имели древнейший смысл в польской, иллирийской и богемской геральдике. Они означали победу христианства над язычеством и мусульманством, одержанную мечом, а отдельно звезды — награду, которая ожидала на небесах всякого, кто исполнил на земле повеление, завет данный Богом [112, 389, 403–440, 453].

Звезды на гербе Мартыновых имеют шесть лучей, но они расположены иначе, чем на масонской шестиконечной звезде, или на «магендовиде», называемой «звезда» или «щит» Давида. И это существенно. Никакого отношения к масонской символике герб Мартыновых не имеет.

Объяснение отчества Н.С. Мартынова. В архивах, находящихся в США, А.В. Кторова обнаружила записки под названием «Воспоминания о Пугачеве», написанные матерью П.П. Зубова, известного церковного деятеля. Приведем выдержки из них:

«Не стану излагать русским известную всем историю Пугачева, но расскажу случай с моей семьей, происшедший в те смутные времена «Пугачевщины» и переданные устно мне моей бабушкой Шереметевой, когда мне было приблизительно двенадцать лет. <… > Вот что я помню об её рассказах о Пугачеве. Её дед, Мартынов, был помещиком большого имения «Аипяги». Он был женат три раза и имел тридцать восемь детей, многие из них умерли младенцами. Его же третья жена была на много лет моложе его старших детей, так что был оригинальный случай: в одной и той же люльке лежали два младенца — дед и внук, правильнее сказать — брат деда и внук. И вот к этой многочисленной патриархальной семье вдруг донеслась ужасающая весть о приближении Пугачева и его необузданных войск. <…> В доме случилась ужасная суета и невыразимый переполох, тем более что меньше недели перед этим жена Мартынова родила сына. Напуганные, все кое-как собрались и решили бежать из имения прямо в лес, а оттуда куда глаза глядят.

Взяли с собою молодую мать, но оставили новорожденного сына с мамкой-кормилицей, а также, что было очень необдуманно, двух мальчиков от второй умершей жены. Одного из них звали Савва, другого не помню, — было им по 4 и 6 лет. И вот неизбежное случилось. К вечеру того же дня усталые, злые всадники разбойников подъехали к имению. <…> Мамка-кормилица затряслась. «А это что? — крикнул Пугачев, дергая ребенка за голову из её рук, — барчонок, что-ли? Давай его!». «Не тронь! — закричала кормилица, — Не тронь его, это мой сопляк!»

Тут бабушка останавливалась, кашляла и прибавляла улыбаясь: «Этим скверным словом она спасла моего отца… Тот маленький ребенок был моим отцом! <…> «Почему твоему отцу дали такое странное имя!» — спрашиваю я. Бабушка смотрит на меня: «Странное? Нет, но неожиданное». Напутанная мамка решила окрестить ребенка до возвращения родителей. Пошла в церковь. «А как назвать его?» — спрашивает священник. «А Бог весть! — отвечает мамка, — уж и не знаю». «По святому назовем, — решил священник. — На сей день святой будет Соломон-царь — так и назовем». Так и назвали» [108].

Николай I, прибывший в Геленджик с инспекторской проверкой хода строительства черноморской береговой укрепленной линии, неожиданно оказался свидетелем огромного пожара, случившегося на его глазах в геленджикской крепости. Все запасы продовольствия и фуража были уничтожены в считанные часы. Реакция Государя была однозначна — при сложившейся обстановке продолжать экспедицию бессмысленно. Полки отправили на зимние квартиры. Мартынов вместе со всеми вернулся в Ольгинское. Лермонтов, оказавшийся в конце сентября в Тамани, получил предписание выехать не в Геленджик, как было указано в подорожной, а вернуться в Ставрополь в связи с отменой зимнего периода экспедиции. Появившись в Ольгинском укреплении 29 сентября, поэт встретил многих знакомых офицеров, в том числе и Мартынова [75]. Мартынов описал закубанскую экспедицию Вельяминова в рассказе «Гуаша» (см. Приложение № 2). Рукопись этого незаконченного произведения была опубликована лишь однажды, до революции [141].

Приведем письмо 1840 года полностью, выделив строки, пропущенные Д. Оболенским: «Где ты, мой дорогой Николай? Я страшно волнуюсь за тебя, здесь только и говорят, что о неудачах на Кавказе; мое сердце трепещет за тебя, мой милый; я стала более, чем когда-либо, суеверна: каждый вечер гадаю на трефового короля и прихожу в отчаяние, когда он окружен пиками: не будь таким же лентяем, как Мишель, пиши мне почаще, не лишай меня моего последнего утешения.

Мы еще в городе, погода все еще холодная, но я думаю перебраться во вторник; но сколько бы я ни меняла обстановки, воспоминание о моем горе всюду преследует меня, я влачу свое жалкое существование. Оплакивать воспоминания прошлого — занятие каждого моего дня, когда только я могу это делать; меня часто утомляют несносными делами. Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю; у него слишком злой язык, и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит и их; эти дамы находят большое удовольствие в его обществе. Слава Богу, он скоро уезжает; для меня его посещения неприятны. Прощай, дорогой Николай, целую тебя от всей души, да благословит тебя Бог.

Е.М.

P.S. Tвou сестры спят, как обычно, я их еще не видела. Они здоровы и много веселятся; от кавалеров они в восторге» [55, 281–282].

Николай Мартынов выстрелил после слов Лермонтова: «Я в этого дурака стрелять не буду» (свидетельство кн. А.И. Васильчикова). См. главу «Дуэль».

В 1885 году в «Ниве» появились отклики читателей на воспоминания Н.П. Раевского о дуэли. Среди написавших был доктор Пирожков из Ярославля, который рассказал о своей встрече с Мартыновым еще в 40-е годы, то есть вскоре после дуэли. Пирожков отзывался о Мартынове как о человеке хорошо образованном, с сильным характером и «вполне изящными манерами».

«Я видел, — писал Пирожков, — какую во время рассказа он испытывал душевную борьбу. Я видел, как тяжело ему было вызывать эти воспоминания, но он говорил под влиянием внутреннего движения с чувством глубокой скорби о роковом событии.

По словам Мартынова, дело было так. Отец Мартынова с двумя дочерьми постоянно жил в Петербурге. В этой семье Лермонтов всегда был хорошо принят. Случилось, что когда Мартынов был на Кавказе, Лермонтов также готовился туда отправиться. При последнем прощальном посещении Лермонтова сестры Н. Мартынова поручили ему передать брату их работы и дневники, а отец, со своей стороны, вручает ему пакет на имя сына, не говоря ничего о содержимом. Является Лермонтов на Кавказ и при свидании с Мартыновым рассказывает, что с ним в дороге случилась неприятность: его обокрали на одной станции и в числе украденных вещей, к сожалению его, находились также посылки и дневник сестер Мартынова и пакет от его отца с деньгами — 300 руб. Деньги Лермонтов передал Мартынову. Как ни грустно было Мартынову услышать весть о пропаже писем и дневника сестер, но что же делать?

Это, конечно, не повредило их хорошим отношениям. Затем Мартынов пишет отцу, что дневники сестер и пакет с деньгами у Лермонтова украдены на дороге. Почтовые сообщения в те времена с Кавказом были очень медленны, и потому ответ со стороны отца последовал не так-то скоро. Но вот получено письмо от отца Мартынова, который задает в нем сыну довольно странный вопрос: почему Лермонтов мог знать, что в пакете были деньги?

Вручая ему пакет, он ни слова не сказал о них. Вышел разговор, и, очевидно, не пустые остроты играют роль побудителей к тяжелой развязке. Мартынову было тяжело вообразить, как дерзко, как, скажем, нагло было попрано доверие сестер, отца, оказанное товарищу… Что за несчастное побуждение влекло Лермонтова к такому просто непонятному поступку? Ведь он, конечно, понимал, что рано или поздно оно во всяком случае должно было выйти наружу? Так оно и случилось… Само собой, для Мартынова с того момента пропажа представилась уже совершенно в другом свете. Эго обстоятельство он, быть может, резко высказал Лермонтову, и тогда уже роковое столкновение явилось само собой, как неизбежное последствие.

Вот собственно причина, которая поставила нас на барьер, — заключил свой рассказ покойный Мартынов, — и она дает мне право считать себя вовсе не так виновным, как представляют меня вообще…

Выдумывать Мартынову предо мной было не для чего, мы в жизни встретились раз за несколько дней и затем уже больше не полагали видеться и не виделись» [17, 474].

Пирожков безусловно поверил рассказу и пересказал его читателям одного из самых популярных журналов, каким был «Нива», может быть, желая отчасти изменить негативное отношение к Мартынову многих окружающих. Немалому числу читателей этот рассказ показался вполне достоверным.

Вот, например, как рассказывает об этом Э.Г. Герштейн в своей книге «Судьба Лермонтова». В 1840 году Р.И. Дорохов был «во главе собранной им команды охотников, в которую входили казаки, кабардинцы, много разжалованных.

Эта команда, действуя партизанскими методами борьбы, обращала на себя внимание отчаянностью всех участников. 10 октября Дорохов был ранен и контужен на речке Хулху-лу и передал командование своими «молодцами» Лермонтову. Ранение Дорохова в ногу было тяжелым. Один глаз был поврежден (следствие контузии головы)» [55, 151].

Все вышеизложенное вполне правдоподобно и очень занимательно, но в нашем распоряжении имеются два любопытных письма, которые рисуют совершенно в ином виде только что описанную картину. Цитируемые ниже письма к М.В. Юзефовичу принадлежат участникам сражения при реке Валерик. Первое письмо написано Р.И. Дороховым 18 ноября 1840 года, второе — Л.С. Пушкиным (известным современникам под именем Левушка) 21 марта 1841 года, письма адресованы одному и тому же лицу. Их опубликовала в 1971 году С.К. Кравченко в журнале «Радянське лiературознавство».

Приведем эти письма полностью:

«Шестимесячная экспедиция и две черкесские пули, — одна в лоб, а другая в левую ногу навылет, помешали мне, любезный и сердечно любимый Мишель, отвечать на твое письмо. — К делу: я теперь лечусь от ран под крылышком у жены — лечусь и жду погоды! Когда-то проветрит? в Кр<епости> Грозной, в Большой Чечне, я раненый встретился с Левушкой, он, наконец, добился махровых эполет и счастлив как медный грош. Он хочет писать к тебе. В последнюю экспедицию я командовал летучею сотнею казаков, и прилагаемая копия с приказа начальника кавалерии объяснит тебе, что твой Руфин еще годен куда-нибудь; по силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый — честная, прямая душа — не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорило, что он будет убит. Да что говорить — командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр, — не сносить ему головы. Я ему говорил о твоем журнале, он обещал написать, если останется жить и приедет в Пятигорск. Я ему читал твои стихи, и он был в восхищении. Это меня обрадовало. Будь здоров и счастлив, чтобы тебя увидеть и провести с тобою неделю, я дал бы прострелить себе другую ногу…

Твой Р. Дорохов» [106, 85].

А вот что написал несколько месяцев спустя Лев Сергеевич Пушкин:

«Ты перепугал меня своим письмом от 20 февр<аля>. — Твоя болезнь не выходит у меня из ума. Не можешь вообразить, до какой степени я сделался мнителен. Успокой меня скорым ответом и не сердись за мое иногда непростительно долгое молчание. К тому же, кажется, что наши обоюдные письма теряются. Это неприятно… Ты спрашиваешь, что я делаю? Скучаю, милый… Ты хочешь знать, какую я играю роль? — Самую обыкновенную: ссорюсь с начальниками (исключая Г<енера>ла Граббе, который примерный человек и которого я от души уважаю), 8 месяцев в году бываю в экспедиции, зиму бью баклуши, кроме теперешнего времени, потому что, по причине отсутствия толкового командира, командую полком уже 2-й месяц. Каким полком, ты спросишь? Казачьим Ставропольским, к которому я прикомандирован… Что тебе наврал Дорохов? Мне кажется из твоего письма, что он себя все-таки выставляет каким-то героем романтическим и полусмертельно раненым. Дело в том, что он, разумеется, вел себя очень хорошо, командовал сотнею, которая была в деле более прочих, получил пресчастливую рану в мякиш ноги и уверяет, что контужен в голову. Опасения его насчет Лермонтова, принявшего его командование, ни на чем не основано; командование же самое пустое, вскоре уничтоженное, а учрежденное единственно для предлога к представлению (курсив мой. — В.З.).

Дорохов теперь в Пятигорске, а жена его в Москве или Петерб<урге> — не знаю. Я к нему на днях съездил и не застал, он уезжает в Тифлис… Прощай, еще раз, 1000 раз целую тебя» [106,  86].

Нет оснований сомневаться в искренности Льва Сергеевича, ведь это частное письмо предназначалось приятелю, хорошо знавшему нравы и обычаи военной службы тех лет. И уж ни в коей мере Левушка Пушкин не рассчитывал на то, что оно когда-то станет документальным свидетельством.

Ясно и то, что Дорохову хотелось немного прихвастнуть. Рана — пусть даже и пустяковая — повод освободиться от военной службы хотя бы на время. А уж контузия, пусть даже мнимая, но подтвержденная врачебной справкой — это долгий отдых на Водах, где в это время была его супруга.

О Лермонтове, как, впрочем, и о других наказанных, разжалованных, хлопотали многие представители кавказского начальства. Простой анализ их действий говорит в пользу этого предположения. Так, 9 декабря 1840 года был подан рапорт о награждении участников сражения на реке Валерик, к которому был приложен наградной список и просьба перевести Лермонтова «в гвардию тем же чином с отданием старшинства». А 24 декабря того же года Командующий кавалерией левого фланга Кавказской линии полковник князь Д.Ф. Голицын в своем рапорте просил генерал-лейтенанта П.Х. Граббе наградить Лермонтова золотой саблей с надписью «За храбрость» [126, 140–141].

8 января 1841 года документы были отправлены в Петербург. В них речь шла, конечно, не только о Лермонтове — испрашивали о Высочайших наградах, прощении для проштрафившихся офицеров и рядовых. К ордену был представлен и Николай Соломонович Мартынов.

Стихотворение Н.С. Мартынова «Герзель Аул» полностью приводится в Приложении 2.

Здесь Мартынова можно заподозрить в подражательстве Лермонтову. Но сил, а, главное, таланта, ему-то и не хватило. Его произведения были слабыми в литературном и поэтическом плане, и все его старания стать поэтом и писателем потерпели фиаско. В то же время Мартынов довольно хорошо знал быт и нравы горцев, и его произведения в плане этнографическом — находка для современных исследователей.

Под черкеса (франц.).

Кинжалом (франц.).

«Прекрасной смуглянки» (франц.) — так называли Е. Быховец. — В.З.

Впервые версия о Наталье Соломоновне появилась в 1885 г., когда В. Желиховская опубликовала в «Ниве» воспоминания Н.П. Раевского. Дети Мартынова ухватились за эту версию, поскольку она оправдывала их отца. Спустя некоторое время были опубликованы письма членов семьи Мартыновых, на которых были изменены даты написания. Эта уловка сделала свое дело — понадобилось почти 80 лет, чтобы восстановить истину. См. прим. 64.

По мнению А.В. и В.Б. Виноградовых, значение имеет вовсе не литературоведческий спор о прототипах романа Лермонтова. «Нам важно знать, что об этом думали, что могли домысливать тогдашние читатели, в том числе и сами Мартыновы, в первую очередь Николай. А его, судя по ряду свидетельств, донесших до нас расхожую молву, роман должен был остро задеть, — причем, при всей своей ограниченности, Мартынов наверняка понимал, что если он тотчас и круто изменит отношение к автору романа (не говоря уж о прямом «выяснении отношений»), то тем самым лишь подтвердит справедливость слухов и пересудов (как зло шутил А.С. Пушкин: «Завоет сдуру — это я!»). Кстати, именно так объяснил его дальнейшее поведение В.С. Оболенский: не желая компрометировать сестру, Мартынов оставался внешне в приятельских отношениях с Лермонтовым» [43, 9–10).

Это сделано, само собою разумеется, позднейшими владельцами рукописи. — Прим. А.П. Зякина.

Увеселительных прогулках (франц.).

«Месье кинжал въезжает в Пятигорск» (франц.).

«Дикарь большой кинжал», «горец большой кинжал» или просто «месье кинжал» (франц.).

Существует еще одно свидетельство об альбоме, его автор — ставропольский помещик К. Любомирский. В письме к своим друзьям по Московскому университету К.Н. и В.Н. Смольяниновым, написанном вскоре после дуэли, он сообщал:

Лермонтов нарисовал Мартынова «в сидячем положении, державшегося обеими руками за ручку кинжала и объяснявшегося в любви, придав корпусу то положение и выражение, которое получает он при испражнении, и эту карикатуру показал ему первому» [139, 463].

Баснословной (франц.).

Не все современники были единодушны в оценке Столыпина. Лев Толстой, встречавшийся с Алексеем Аркадьевичем во время Крымской войны, писал так: «Вечером зашел к Столыпину, откуда вынес не совсем приятное чувство…», или даже: «Человек пустой, но с твердыми, хотя и ложными убеждениями» [98]. Приводя это свидетельство, Т.А. Ивановна опустила более важное — познакомившись ближе Л.Н. Толстой нашел А.А. Столыпина-«Монго» «славным интересным малым» [143, 159].

Как считала Т.А. Иванова, заговор против поэта в июле 1841 года был в самом разгаре. «Лермонтов попал в компанию, — пишет исследовательница, — где была подходящая почва для семян, которые разбрасывал Траскин… От этого уютного домика (речь идет о квартире Чилаева. — В.З.) тянулись нити в Петербург. Лермонтов оказался как зверь в загоне. Его окружали Мартынов, Васильчиков, Столыпин…» [98, 80].

Почему вообще мог возникнуть такой ход мыслей?

В письме к автору этой книги 6 апреля 1975 года Т.А. Иванова объясняла: «Для такой концепции дал основной тезис еще первый биограф Лермонтова Висковатый… На основе этого тезиса проделана большая архивная работа, анализ документов нашими современными исследователями: Нечаевой («Суд над убийцами Лермонтова») и Андреевым-Кривичем («Два распоряжения Николая I»). Эта работа завершена в только что вышедшей книге

С.И. Недумова. Роли распределены: Бенкендорф, Траскин, Васильчиков (?). Если отдельные моменты дуэльной истории не достаточно ясны, то вряд ли возможно теперь уточнить, так запутано секундантами, стремившимися себя оправдать. Изучены и отзывы о дуэли современников (Андроников, Герштейн). Я в своей книге «Посмертная судьба поэта» специально дуэлью не занималась, основываясь на фактах, уже установленных исследователями, а дуэльную историю использовала лишь с целью разгримировки «рыцаря чести», «друга» Монго (глава «Под маской друга»). К сожалению, не смогла прибавить к его характеристике цитаты из переписки, найденной И.С. Недумовым. Как своей единомышленнице он дал нужное мне из этих писем списать, но не разрешил приводить в печать до того, как опубликует сам. Узнав в мае от Селигея (Селигей Павел Евдокимович в то время был директором Музея-Заповедника М.Ю. Лермонтова в Пятигорске. Он редактировал книгу С.И. Недумова. — В.З.), что «Лермонтовский Пятигорск» выйдет не позже декабря 1974 года, я, вернувшись домой, включила нужный мне материал в рукопись новой книги «Лермонтов в Москве»…

Статья Вацуро в «Русской литературе» (речь идет о статье В.Э. Вацуро, в которой он опубликовал неизвестное письмо А.С. Траскина к П.Х. Граббе, написанное в Пятигорске 17 июля 1841 года [40, 115–125]. — В.З.) ничего нового не прибавила к дуэльной истории Лермонтова. Если жива и сил хватит (а их становится все меньше и меньше), напишу памфлет (!!!): «Две лже-находки». Одна — Найдича, нашедшего письмо Философова, якобы доказывающее, что у него была авторитетная рукопись «Демона», другая Вацуро, нашедшего письмо Траскина, из которого якобы видно, что он «любит» Лермонтова (не советую вам делать подобных!). Чтобы вычитать такое, желаемое, «находчикам» надо вооружиться кривыми зеркалами, в простых очках такого не увидишь. Из такой темы можно сделать шедевр юмористики. Мне теперь не под силу! Иногда вспоминают мысль из статьи Вацуро о различном понимании чести, но кроме некоторых сословных и эпохиальных опенков понимания чести есть одна единая общечеловеческая честь.

Молодые офицеры дворянского общества хотели вызвать Мартынова на дуэль и этому помешал только Траскин, выслав его из Пятигорска. А Монго поддерживал убийцу своими советами, как облегчить наказание, тогда как на нем-то, если он «рыцарь» и «друг», и лежала в первую очередь обязанность стреляться с убийцей поэта…» [9].

Т.А. Иванова порой не считалась с документальными свидетельствами. Так, например, В.Э. Вацуро отметил, что она в своей книге «Посмертная судьба поэта» (стр. 62 и далее) цитирует приводимый Вацуро фрагмент из письма Граббе Траскину с сочувственной характеристикой Лермонтова; однако поскольку Траскин уже определен ею как зловещая фигура и враг Лермонтова, то имя его как адресата не называется, а цитата из письма Граббе преподносится как устная речь [40, 116].

Вряд ли можно согласиться с мнением Недумова, что между Столыпиным и Лермонтовым установились холодные отношения. Свое заключение Недумов строит на том факте, что в письмах Столыпина от 20 сентября из Пятигорска и в декабрьском из Тифлиса нет ни слова о Лермонтове [143, 148–161]. Но почему имя Лермонтова обязательно должно упоминаться в письмах?

Во-первых, до нас дошли лишь некоторые письма, мы не знаем, что было написано в тех, которые пропали и не дошли до адресатов. Во-вторых, по имеющимся сведениям, Лермонтов был в Пятигорске около 12 сентября недолго, в Тифлисе же в 1840 году поэт вообще не был, в декабре он поехал совершенно в другом направлении: Ставрополь — Тамань — Анапа. И, наконец, в-третьих, для Столыпина было важнее сообщить ближайшим родственникам прежде всего о себе.

Несколько лет назад я разослал анкету писателям и поэтам, включавшую вопросы о жизни и творчестве Лермонтова. Среди многих вопросов был и такой: «Как вы относитесь к распространенному мнению, будто Лермонтов был неуживчивым человеком?». Вот что ответил кубанский писатель Виктор Лихоносов: «В публичных высказываниях мы не можем задеть характер Лермонтова. Здраво, во всей глубине. Лермонтов — национальный гений, вечная слава России. Когда мы думаем, что он возвышает нашу нацию, нам дела нет до того, какой у него характер. Мы ему все прощаем. Лермонтов нам дороже Мартынова, и, если бы он в тот последний поединок убил Мартынова, мы бы не ставили ему этого в вину, а в печати постарались бы говорить об этом как можно реже. Величие затмевает для потомков мораль, как это ни странно. Но в ту пору о гибели Лермонтова (как и Пушкина) сожалели далеко не все хорошие люди, потому что над ними царствовала не литература, а жизнь, и относились они к трагедии с точки зрения своих жизненных симпатий и антипатий. У жизни очень жестокие законы, они одинаково безжалостны к людям простым и гениальным. А законы эти таковы, что человек любит, оберегает прежде всего самого себя и ни с какой чужой гениальностью не считается.

Чтобы хоть немножко понять трагедию Лермонтова среди людей, надо перенести его в наш век, в наши дни и подумать, как бы поступили с ним друзья, женщины теперь, с живым, а не с памятником, как бы относились они к его злым остротам, обидам, оскорблениям и резким стихам.

Да, общественные отношения сейчас другие, но не забудем, что природа человеческая все та же! Не только общество, но прежде всего люди сделали и Пушкина, и Лермонтова такими одинокими. Все это печально. Гению все прощают поздние века. Все его жалеют, боготворят, готовы даже якобы пожертвовать собой. А современники забывают в суете человеческих тщеславий, распрей, выгод о том, что перед нами гений, слава Отечества. Так всегда было. Характер у Лермонтова был не из легких» [121, 184–185].

Мадемуазель Эмилия, прошу Вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни (франц.).

Взапуски (франц.).

Это ничего; завтра мы будем добрыми друзьями (франц.).

В начале 50-х гг. С.И. Недумов проверил утверждение П.А. Висковатого. Недумов доказал, что Лермонтов находился в Железноводске в период с 6 по 13 июля: 8 июля ему было продано 4 билета в Калмыцкие ванны. Более того, учитывая, что четвертый билет мог быть использован 11 или 12 июля, можно с уверенностью утверждать, что на вечер к Верзилиным 13 июля Лермонтов приехал из Железноводска и возвратился туда для продолжения лечения 14 июля, а 15-го, в день дуэли, он и Столыпин приобрели еще по пять билетов все в том же Железноводске.

Здесь и далее: в угловые скобки заключены слова, зачеркнутые Мартыновым. — В.З.

Также ничем не подкреплена версия С.В. Чекалина, который приписывает роль тайного врага поэта князю А.И. Васильчикову. Для подтверждения своего мнения Чекалин приводит текст письма, якобы написанного отцом Васильчикова старым князем Илларионом Васильевичем, Председателем Государственного Совета: «Я очень хотел бы помочь тебе и даже пытался говорить о Лермонтове с Государем, но это принесло мне только огорчение. Государь обиделся, что я напомнил ему об этом человеке. Он не хотел слышать о нем. «Лермонтов не вернется в Петербург с Кавказа», — сказал мне Государь и прекратил дальнейший разговор. Я беседовал с графом Александром Христофоровичем.

Он советует вам самим в Пятигорске обуздать Лермонтова, на Водах много горячих голов, которые сумеют выпроводить его из Пятигорска. О последствиях беспокоиться не следует» [193, 198).

Вышеприведенный отрывок из письма, по словам Чекалина, якобы был передан ему Н.П. Пахомовым, который рассказал, что его жена обнаружила в каком-то архиве письмо на французском языке, из которого она и сделала эту выписку. Непонятно, почему Пахомов не опубликовал этот фрагмент тогда же, уж кто-кто, а он знал цену любым новым воспоминаниям о поэте. Еще в июне 1976 года Н.П. Пахомов в беседе с автором сообщил, что, хотя эти сведения и любопытны, он им не доверяет. Об этом же было известно многим его знакомым.

В самом деле, можно ли доверять этому источнику? Обратите внимание на следующую фразу: «Он советует вам самим в Пятигорске обуздать Лермонтова… Но в Петербурге до первых чисел августа не было известно о том, что Лермонтов находится в Пятигорске, и только 31 июля пришло сообщение о гибели поэта. Для всех это было полной неожиданностью, так как в столице считали, что поэт отправился в Тенгинский пехотный полк, квартировавший на Кубани и на Черноморском побережье.

Поддельность этого, с позволения сказать, документа доказывают и обнаруженные Э.Г. Герштейн письма старого князя И.В. Васильчикова к министру внутренних дел Д.Н. Блудову. 20 июня 1841 года князь Илларион писал, что Государь соизволил уволить его сына в отпуск «с 1 июля на 3 месяца для отъезда ко мне в деревню». Но уже через день Блудов узнает из письма П.В. Гана, что Васильчиков-младший находится на лечении в Пятигорске с начала июня, о чем свидетельствует приложенное свидетельство о болезни. Министр поспешил сделать «увольнительный вид для сына Вашего к Кавказским Минеральным Водам и потом в Саратовскую губернию» и приложил его к письму.

«Когда же, — спрашивает Э.Г. Герштейн, — могли отец и сын обменяться письмами, когда мог старший Васильчиков иметь беседу с царем и вести переговоры с Бенкендорфом?». В столице князь Илларион Васильевич появился 5 августа, сын написал ему в деревню о дуэли, и отец поспешил во дворец улаживать непредвиденные и грустные дела, правда, встретиться с царем ему удалось лишь 8 августа [56, 254].

Таким образом, фиктивность приводимых С.В. Чекалиным сведений очевидна.

Вот что писал П.Т. Полеводин 21 июля 1841 года, то есть по горячим следам, из Пятигорска: «В одно время Лермонтов с Мартыновым и прочею молодежью были у Верзилиных (семейство казацкого генерала). Лермонтов, в присутствии девиц, трунил над Мартыновым целый вечер до того, что Мартынов сделался предметом общего смеха, — предлогом к тому был его, Мартынова костюм. Мартынов, выйдя от Верзилиных вместе с Лермонтовым, просил его на будущее время удержаться от подобных шуток, а иначе он заставит его это сделать» [139, 449].

Сохранилась дневниковая запись Н.Ф. Туровского, бывшего в те дни на Водах (в свое время он учился в Московском Пансионе вместе с поэтом): «18 июля. Лермонтова уже нет, вчера оплакивали мы смерть его. Грустно было видеть печальную церемонию, еще грустней вспомнить: какой ничтожный случай отнял у друзей веселого друга, у нас — лучшего поэта. Вот подробности несчастного происшествия. «Язык наш — враг наш». Лермонтов был остер, и остер иногда до едкости; насмешки, колкости, эпиграммы не щадили никого, ни даже самых близких ему; увлеченный игрою слов или сатирическою мыслию, он не рассуждал о последствиях: так было и теперь.

Пятнадцатого числа утро провел он в небольшом дамском обществе (у Верзилиных) вместе с приятелем своим и товарищем по гвардии Мартыновым, который только что окончил службу в одном из линейных полков и, уже получивши отставку, не оставлял ни костюма черкесского, присвоенного линейцам, ни духа лихого джигита и тем казался действительно смешным. Лермонтов любил его как доброго малого, но часто забавлялся его странностью; теперь же больше, нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто подозревать не мог таких ужасных последствий. Один Мартынов молчал, казался равнодушным, но затаил в душе тяжелую обиду. «Оставь свои шутки — или я заставлю тебя молчать», — были слова его, когда они возвращались домой. «Готовность всегда и на все», — был ответ Лермонтова, и через час-два новые враги стояли уже на склоне Машука с пистолетами в руках» [138, 343–344].

В воспоминаниях Туровского даже дата ссоры названа неверно, вполне возможно, что автор пользовался слухами, появившимися уже после дуэли, но вот причины ссоры ему были, хорошо известны и называет их он правильно.

В 1984 году в альманахе «Ставрополье» Сергей Белоконь опубликовал рассказ «Аул Кирка» ученика 6 класса ставропольской гимназии Дикова. Он был написан в 1853 году, вероятно, племянником В.Н. Дикова. В сочинении гимназиста описаны события трех последних дней жизни поэта — от ссоры до дуэли и смерти. Очерк представляет большой интерес, поскольку сведения автор почерпнул из семейных рассказов очевидцев и даже участников событий. Главными источниками сведений были, по-видимому, Грушенька, ее супруг Василий Николаевич и «старичок» Чилаев.

Имена действующих лиц скрыты за инициалами, под которыми легко угадываются все герои будущей драмы. Рассказ начинается с описания дома Верзилиных.

«Старичок Ч. помнит Л., — пишет Диков. — Домик небольшой с палисадником, несколько дерев вишен, яблонь растут в палисаднике, и ветви их врываются в окна. С боковой стороны его бывшей квартиры стоит несколько высоких яблонь и груш; из ворот идет поляна… Воздух здесь свеж и не заражен серой, как в некоторых других частях города.

Вот бывшая квартира поэта. Наш дом стоит в соседстве с этим домом, но прежде в то время в нашем дворе был другой дом генерал-майора В., они разделялись одною каменной стеною, и в этом доме квартировал М…».

Описывая дом Верзилиных, автор очерка отмечает:

«Здесь Л. был хорошо принят и убивал большую часть дня… Л. был первым кавалером на этих вечерах и танцевал без устали (нужно заметить, что он танцевал, как мне говорили, довольно легко и грациозно)».

Рассказывая далее о характере поэта, его поведении в Пятигорске, Диков пишет: «Л. смеялся над всеми и всем. Даже в доме, где он был так радушно принят, он говорил иногда колкости, и молодые девицы ссорились с ним (конечно, как вообще ссорится их прекрасный пол — полушутя).

Но М. именно был щелью, куда он сыпал без умолку свои насмешки… Л. не позволял М. сказать ни слова или после каждой фразы ставил его в такое затруднительное положение, что тот краснел и умолкал невольно. Здесь Л. ловил каждое его слово. Эта история повторялась всегда, и Л. своими сарказмами преследовал М. ужасно.

Говорят, что часто после подобных сцен М., возвращаясь уже домой, дружески говорил Л.: «Я прошу тебя, Л., чтобы ты перестал шутить надо мной в обществе, я даю полную волю твоему языку издеваться надо мною, но — ради дружбы, где хочешь — дома, среди товарищей, но не там, где дамы, где двадцать человек посторонних…». И Л. давал ему слово оставить эти шутки».

Большой интерес представляет описание Диковым событий вечера 13 июля. О них автор знал, вероятно, со слов Аграфены Петровны.

«Я сидела перед окном, и вечерний воздух освежал ослабевшие мои силы. Ко мне подошел Л.

— О чем вы думаете? — спросил он меня.

— Я думаю, что вы самый ужасный насмешник, даже злой…

— И за это сердитесь на меня? — спросил Л.

— Очень сержусь, — отвечала я.

— Я насмешник, даже злой?! Так не говорите больше. Я знаю, что это отзыв обо мне всех. Нет, верьте мне, я не зол. Нет, это клевета моих завистников…

Тут проговорил Л. тираду вроде той, которую сказал Печорин Мэри во время прогулки к Провалу…

Ужин был готов, и разговор был прерван. После ужина Л. повеселел. Тут гости стали расходиться. Офицеров человек 7 вышло из дому вместе. В числе их был Л. с М.».

Последующие события изложены гимназистом со слов одного из этих семи офицеров, возможно, самого В.Н. Дикова.

«Когда они отошли от дому на порядочное расстояние, М. подошел к Л. и сказал ему:

— Л., я тобой обижен, мое терпение лопнуло: мы будем завтра стреляться; ты должен удовлетворить мою обиду.

Л. громко рассмеялся.

— Ты вызываешь меня на дуэль? Знаешь, М., я советую тебе зайти на гаубвахту и взять вместо пистолета хоть одно орудие; послушай, это оружие вернее — промаху не даст, а силы поднять у тебя станет.

Все офицеры захохотали, М. взбесился.

— Ты не думай, что это была шутка с моей стороны.

Л. засмеялся.

Тут, видя, что дело идет к ссоре, офицеры подступили к ним и стали говорить, чтобы они разошлись» [31, 90–91].

Дмитревский Михаил Васильевич — старший помощник секретаря гражданской канцелярии Главноуправляющего по Грузии. Был дружен с ссыльными декабристами. С Лермонтовым познакомился в 1837 г. О Дмитревском см. также прим. 57.

Бенкендорф Александр Павлович — юнкер, сын двоюродного брата шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа, знакомый Лермонтова.

Подобная же версия содержится и в письме студента А.А. Елагина своему отцу: «Лермонтов выстрелил в воздух, а Мартынов подошел и убил его. Все говорят, что это убийство, а не дуэль, но я думаю, что за сестру Мартынову нельзя было поступить иначе. Конечно, Лермонтов выстрелил в воздух, но этим он не мог отвратить удара и обезоружить обиженного. В одном можно обвинить Мартынова, зачем он не заставил Лермонтова стрелять. Впрочем, обстоятельства дуэли рассказывают различным образом, и всегда обвиняют Мартынова как убийцу» [55, 437–438].

Рассказ князя Васильчикова. Когда я спросил, отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять, князь утверждал, что он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его. — Прим. П.А. Висковатого.

До сих спорным является вопрос о выстреле после счета «три» — в таком случае, на глазах у всех произошло убийство, после счета «три» дуэль считается приостановленной, и стрелять уже было нельзя до возобновления нового счета… Но секунданты неоднократно подчеркивали, что дуэль произошла «по правилам чести», и «стрелять можно было, когда угодно». — В.З.

Уходите, вы сделали свое дело — франц.

Эта же статья, но с существенными дополнениями перепечатана в 1992 году [См.: 18].

Здесь Д. Алексеев и Б. Пискарев некорректно ссылаются на И.Е. Барклая-де-Толли — из его заключения никак не следует вывод «о высоко поднятой вверх правой руке» поэта. Полностью заключение пятигорского ординарного лекаря Барклая-де-Толли приведено в главе «Следствие».

Более того, по дуэльному кодексу первый выстрел нельзя было сделать откровенно в воздух — это было бы воспринято как попытка вынудить противника быть великодушным. — Peд.

Подробно вопрос о прототипах Грушницкого рассмотрен В.А. Мануйловым в комментариях к роману «Герой нашего времени» [130, 170–178; 6). Известный лермонтовед привел все существовавшие версии, среди которых имя Мартынова, как возможного прототипа Грушницкого, никем из предыдущих исследователей всерьез не рассматривалось.

Гвоздев П.А. — воспитанник школы юнкеров, поэт, дружески общался с Лермонтовым в период его пребывания на Кавказе.

Меринский А.М. — соученик Лермонтова по школе юнкеров.

Чарыков А. — офицер, служивший на Кавказе и встречавшийся с Лермонтовым в Ставрополе и Пятигорске в 1840 и 1841 гг.

Филипсон Г.И. — капитан Генерального штаба, в 30–40 гг. состоял при штабе войск Кавказской линии и Черномории и хорошо знал кавказское военное начальство.

Русский авантюрист (франц.)

Э.Г. Герштейн, которой приношу искреннюю благодарность, любезно предоставила автору текст афиши «китайского маскарада», который состоялся 6 января 1837 г. На печатной афише Траскин значился одним из семи младших сыновей «короля бобов Па-ли-фи» («Лу-Чин — г-н Траскин»).

Головин тогда был Командующим Кавказским корпусом.

Вспомним одну подробность из семейной жизни Граббе. В.С. Толстой, описывая жену Командующего, сообщило том, что она изменила своему мужу «для прекрасного молодого человека Глебова». Точно известно, что Траскин 11 июля 1841 года сопровождал жену генерала Граббе в Кисловодск, где она поселилась для прохождения лечения, но возможно, мадам Граббе хотела вновь встретиться с Глебовым (эта встреча так и не состоялась).

Личное письмо Траскина к Граббе, посланное им из Пятигорска и датированное 17 июля 1841 года, было опубликовано В.Э. Вацуро. Знакомство с письмом заставляет отказаться от бездоказательной версии о роли Траскина в качестве «главного вдохновителя» дуэли и о его влиянии на ход следствия.

Несмотря на то, что в письме излагаются факты, известные из других источников, приведем некоторые его фрагменты, чтобы лучше понять отношение Траскина к дуэли и ее участникам.

В начале письма Траскин рассказывает Граббе о его супруге и о том, как обстоят дела с её лечением: «Г-жа Граббе поселилась в Кисловодске с 11 числа. Я оставил ее 12-го и вернулся сюда, чтобы продолжить свое лечение. Ей очень нравится у Принца, и она кажется все более спокойной. Ее осмотрели доктора Норман и Рожер, и, как они мне сказали, она уже начала принимать ванны и совершает длительные прогулки».

Далее процитируем ту часть письма, в которой рассказывается о дуэли: «Из прилагаемого при сем рапорта коменданта Пятигорска Вы узнаете о несчастливой и неприятной истории, происшедшей позавчера. Лермонтов убит на дуэли с Мартыновым, бывшим казаком Гребенского войска. Секундантами были Глебов из кавалергардов и князь Васильчиков, один из новых законодателей Грузии. Причину их ссоры узнали только после дуэли; за несколько часов их видели вместе и никто не подозревал, что они собираются драться. Лермонтов уже давно смеялся над Мартыновым и пускал по рукам карикатуры, наподобие карикатур на г-на Майе, на смешной костюм Мартынова, который одевался по-черкесски, с длинным кинжалом, — и назвал его «г-н Пуаньяр с Диких гор». Однажды вечером у Верзилиных он смеялся над Мартыновым в присутствий дам. Выходя, Мартынов сказал ему, что заставит его замолчать; Лермонтов ему ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным. Отсюда вызов со стороны Мартынова, и секунданты, которых они избрали, не смогли уладить дело, несмотря на все предпринятые ими усилия; они собирались драться без секундантов. Их раздражение заставляет думать, что у них были и другие взаимные обиды. Они дрались на расстоянии, которое секунданты с 15 условленных шагов увеличили до 20-ти. Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова. Они подошли к барьеру одновременно; Мартынов выстрелил первым, и Лермонтов упал. Пуля пробила тело справа налево и прошла через сердце. Он жил только пять минут — и не успел произнести ни одного слова…» [40, 124–125].

Как видим, в письме довольно объективно излагаются обстоятельства поединка, вместе с тем нельзя не заметить сочувствия Траскина к поэту.

Подробный анализ действий Барклая-де-Толли произвел кандидат медицинских наук Борис Александрович Нахапетов, уже много лет занимающийся темой «Медики и медицина в жизни Лермонтова». В письме к автору от 10 октября 1988 года он писал:

«Привлечение И.Е. Барклая-де-Толли в качестве судебно-медицинского эксперта было осуществлено в рамках требований изданного в 1829 года «Наставления врачам при судебном осмотре и вскрытии мертвых тел», в параграфе 2 которого говорилось: «Осмотр и вскрытие мертвых тел обязаны производить в уездах уездные, а в городах городовые и полицейские врачи, но если они по болезни или по другой законной причине не могут оным заняться, то вместо их обязанность сия возлагается на всякого военного, гражданского или вольнопрактикующего медицинского чиновника». <…> Упомянутым наставлением (параграф 12) предписывалось ведение специального протокола судебно-медицинского исследования: «Медицинский чиновник обязан вести подробный протокол всему ходу исследования. По совершенном же окончании осмотра должно протокол прочитать вслух и сличить его с протоколом, в то же время составленным чином полиции». Присутствие полицейского чиновника являлось обязательным при производстве судебно-медицинского освидетельствования.

Согласно параграфу 21 Наставления «с представлением врачом в судебное место акта осмотра обязан он в то же время точную копию представить в Врачебную управу».

Разделом Наставления, посвященным исследованию наружных повреждений, предписывалось: «Буде нателе оказываются следы наружного насилия, то должно оные прежде всего обстоятельно исследовать. Сначала определить род повреждения, потом место и части тела, где оное находится, описать величину, вид, длину и ширину самого повреждения и сличить оное с орудиями, коими оное (как предполагается) причинено.

Наконец следует описать направление повреждения. В случае ран от огнестрельных оружий должно исследовать, одною ли пулей произведена рана или несколькими, крупною ли, или мелкою дробью. Когда рана сквозная, то определить, где вход и где выход, какое направление имеет рана, какие именно части повреждены и не найдены ли в оной пули, дробь, пыж, часть одежды, костяные обломки и т. п.» [9].

Впервые это свидетельство привел П.К. Мартьянов [131, 101–102], затем его повторил В.А. Мануйлов [126, 169–170]. Анализируя заключение, составленное Барклаем-де-Толли, можно прийти к выводу, что он без особого усердия отнесся к порученному делу. Возможно, что у него были основания считать рану в правом боку входным, а в левом — выходным отверстием, но из составленного им текста такого вывода сделать нельзя.

И.Е. Барклай-де-Толли недостаточно четко охарактеризовал раны, не описал их форму и размеры, не привел характеристики краев ран и окружающих тканей, то есть всего того, без чего судебно-медицинский эксперт, не располагающий к тому же необходимыми данными об обстоятельствах травмы, не может сделать квалифицированного заключения о том, какое раневое отверстие является входным, а какое выходным.

И.Е. Барклай-де-Толли нарушил также обязательное требование параграфа 35 Наставления:

«Необходимо нужно всегда вскрывать по крайней мере три главные полости человеческого тела и описывать все то, что найдено будет замечания достойным».

Нарушения требований Наставления врачами были не редкостью в судебно-медицинской практике того времени, в связи с чем Медицинский департамент был вынужден повторно обращать внимание на недостаточно серьезное отношение врачей к проведению судебно-медицинских экспертиз. Примером подобного рода может, в частности, служить судебно-медицинское исследование трупа А.С. Пушкина, которое также было проведено с нарушением требований Наставления. И это несмотря на то, что вскрытие производил доктор И.Т. Спасский, дипломированный судебный медик. В.И. Даль писал по этому поводу: «Время и обстоятельства не позволили продолжить подробнейших изысканий» [9].

Уже давно существует легенда о том, что Лермонтов был убит неким таинственным казаком, выстрелившим в него сзади из-за кустов. Ее автором был директор пятигорского музея «Домик Лермонтова» С.Д. Коротков. Его предположения были изложены Ан. Павловичем в статье, опубликованной в «Комсомольской правде» [160] и с тех пор гуляют по свету. В.А. Швембергер обосновал эту легенду, опубликовав в 1957 году в журнале «Литературный Киргизстан» свою статью «Трагедия у Перкальской скалы». В 1966 году эту версию (с некоторыми изменениями и дополнениями) повторили И. Кучеров и В. Стешиц, но она не выдержала критики [110, 90].

Тем не менее, в 1984 году С.В. Чекалин в книжке «Наедине с тобою, брат…» вновь напомнил читателям об этой истории, сопроводив это напоминание следующей оговоркой: «По всей видимости, факты из личной жизни поэта были перепутаны с событиями и героями из его произведений» [193, 6; 194].

В 1967 г. один из членов комиссии профессор Ленинградской Военно-медицинской академии В.И. Молчанов напечатал статью: «О ранении и смерти М.Ю. Лермонтова», в которой был дан исчерпывающий ответ не только последним скептикам, но и В.А. Швембергеру.

Описывая рану Лермонтова, В.И. Молчанов отметил, что «восходящее направление раневого канала можно объяснить еще рикошетом пули от верхнего края 10 ребра или от какого-нибудь предмета на одежде Лермонтова. Рикошет мог иметь место и в глубине тела, например, от печени, и в области выхода пули из левой плевральной полости.

Сказанное позволяет утверждать, что ранение Лермонтову могло быть причинено выстрелом Мартынова, и что последний мог стоять в обычной позе дуэлянта, и ему не нужно было «поставить пистолет на землю в полутора метрах от Жертвы и стрелять в таком положении», как полагают И. Кучеров и В. Стешиц.

Вызывает споры еще вопрос о патогенезе смерти и о продолжительности умирания Лермонтова.

В Свидетельстве № 35 сказано, что пуля «…пробила правое и левое легкое…», в результате чего «…Лермонтов мгновенно на месте поединка помер». Однако профессор С.П. Шиловцев [205] высказал иную точку зрения. Он полагает, что пуля вначале попала в живот и могла поранить печеночный угол поперечноободочной кишки, желудок или малый сальник, печень, затем диафрагму и нижнюю долю левого легкого, а крупные сосуды и сердце не были затронуты, поэтому смерть наступила от внутреннего кровотечения и шока спустя несколько (4–5) часов после ранения. Так как труп Лермонтова не вскрывался, то невозможно установить, какие именно органы и сосуды были повреждены. Об этом можно судить лишь приблизительно, учитывая локализацию раневых отверстий, позу в момент ранения и гипотетический ход раневого канала, как это сделал Барклай-де-Толли. Нам кажется, что мнение последнего более близко к истине, чем предположения С.П. Шиловцева.

Если пуля вошла на уровне 10 ребра, то она могла пройти через синус правой плевральной полости, повредить диафрагму и печень, затем левое легкое. Не исключена возможность повреждения аорты или сердца, поскольку крупная пуля, имеющая большую скорость, проходя даже вблизи этих органов, могла причинить ушиб или разрыв их. Огнестрельное ранение обеих плевральных полостей и легких вызывают быстрое наступление смерти вследствие двустороннего пневмотракса, повреждения аорты или сердца, а также обширные ранения печени — вследствие острой кровопотери. Сочетание пневмотракса с кровопотерей тем более может обусловить быструю смерть.

Все сказанное позволяет отвергнуть версии о ранении М.Ю. Лермонтова подставным лицом и о длительном процессе умирания раненого поэта, как не имеющие достаточных объективных оснований» [136; 501–503].

Как писал П.А. Висковатый: «Когда я спросил кн. Васильчикова, кто собственно был секундантами Лермонтова? он ответил, что собственно не было определено кто чей секундант. Прежде всего Мартынов просил Глебова, с коим жил, быть его секундантом, а потом как-то случилось, что Глебов был как бы со стороны Лермонтова…» [48, 423].

Вероятно, родные Мартынова приехали тогда к заточенному в тюрьме Н.С. Мартынову; Глебов уже пользовался свободой. — Прим. П. Бартенева.

Недумов в своем исследовании «Лермонтовский Пятигорск» посвятил отдельную главу тайному надзору на Кавказских Минеральных Водах [143, 140–148]. Он установил, что с 1834 года на Воды регулярно посылались жандармы для надзора за лечащимися военными. Жандармские офицеры посылались на разные сроки: одни — на три года, другие — меньше, чем на год.

Об этом письме автор рассказал Э.Г. Герштейн, и оно было опубликовано во втором издании ее книги «Судьба Лермонтова».

Так в Пятигорске называли церковь во имя иконы Божией Матери Всех Скорбящих Радости.

Можно привести свидетельство Э. Гарда, видевшего дневниковые записи Надежды Петровны Верзилиной. Э. Гард в 1939 году разыскал жившую под Курском дочь Надежды Петровны и Алексея Шан-Гирея — Марию Алексеевну Трувеллер, ей в то время было уже 83 года: «Записи дневника под датами 15–17 июля 1841 года передают, как была потрясена смертью Лермонтова Надежда Петровна Верзилина. В дневнике она рассказывает, что после похорон поэта она в сопровождении горничной девушки тайком, ночью, отправилась на могилу поэта и взяла оттуда простой серенький камушек. Камушек был треугольный, его отдали отшлифовать и отправить в золото, в виде булавки; на оборотной стороне была вырезана буква «Л»… Для Шан-Гиреев и Верзилиных, как и для доживших до наших дней их дочерей, Лермонтов — не только великий поэт, но и — Михаил Юрьевич, Мишель, шалун, забияка, иногда злой и даже грубоватый насмешник, но все-таки близкий и милый всегда…» [53, 20].

21 января 1842 года Пензенский гражданский губернатор был уведомлен о Высочайшем разрешении на перевозку тела Лермонтова на «фамильное кладбище» в село Тарханы, «с тем, чтобы помянутое тело закупорено было в свинцовом и засмоленном гробе и с соблюдением всех предосторожностей, употребляемых на сей предмет». 21 апреля гроб с телом Лермонтова был привезен в Тарханы. 23 апреля поэт был перезахоронен в склепе, рядом с могилами деда и матери. Вскоре, по распоряжению Елизаветы Алексеевны над могилами была сооружена часовня, в которой похоронили и Арсеньеву [188, 259].

5-го августа был вторник. — В.З.

В подлиннике «душка». — В.З.

Это слово вставлено М. Семевским. — В.З.

В подлиннике «обвиты». — В.З.

Кузен (франц.)

Кузина (франц.)

Очаровательная кузина (франц.)

Это слово в подлиннике не вполне разборчиво. Прим. М. Семевского.

Господин Кинжал и Дикарь (франц.)

Зачеркнуто: «был». — Прим. М. Семевского.

Колония Каррас или Шотландка. — Прим. П. Висковатого.

Т. е. любовь к В.А. Бахметевой. — Прим. М. Семевского.

В 1940 году В.В. Баранов, преподаватель из Калуги, разыскал некоторые сведения о Е.Г. Быховец. Он выступил в лермонтовской группе Института мировой литературы им. Горького с докладом «Об истинном адресате стихотворения Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю». Но только через 17 лет в ученых записках Калужского пединститута была опубликована его статья.

В 60-е годы саратовский лермонтовед Л.И. Прокопенко установил дату рождения Е. Быховец, он же стал автором заметки о ней в Лермонтовской энциклопедии [118, 74].

Материалы данной главы были опубликованы автором после обсуждения в коллективе Государственного лермонтовского музея-заповедника в Пятигорске [90].

Письмо Г.А. Быховца, отца Катеньки, к издателю журнала «Отечественные записки» А.А. Краевскому было обнаружено автором книги не так давно.

«Милостивый государь Андрей Александрович! Письмо Ваше от 6-го февраля я имел удовольствие получить, на которое приятным долгом поставляю Вас уведомить, что манускриптов покойного Лермонтова у меня никогда и не было и никто их не видел, и не знаю, из каких источников г. Еропкин заимствовал сведения, коими Вас известил; это правда, что дочь моя, живущая ныне в Тарусе кузина и друг покойного милого нашего поэта, писала ко мне, что она будет иметь некоторые последние сочинения его, но не знаю, успела ли она снести что-нибудь из гениальных сочинений несчастного, из рук хищников, решивших воспользоваться вслед за роковою пулею, моментом, растащить сокровища оставшейся вдохновенной поэзии, излившейся в последние его дни и неизвестные еще публике. Между тем чтоб угодить Вашему благородному чувству я через почту напишу моей дочери, которая в то время была на Водах, что буде ей угодно какие-нибудь манускрипты, то отослали бы их прямо к Вам, как достойному другу, обще всеми уважаемого поэта. Примите искренние уважения мои к Вам, с коими имею честь пребывать. Милостивого государя покорный слуга Григорий Быховец. 17-го февраля 1842.Таруса Калуж<ской> Губер<нии>» [49,177–178].

«Прекрасная смуглянка» (франц.).

В рукописном отделе ИРАН хранится лишь первая страничка копии, снятой Акербломом и ставшей наборным экземпляром в типографии при подготовке письма к публикации. В этой копии все исправления внесены рукой Семевского, больше того, в рукописи имеются как вставки, так и исключения отдельных слов.

Вот лишь несколько примеров; в скобках приведены слова, вставленные Семевским: «Как бы я тебе позавидовала моя душка («душечка»); «моему (милому) дружочку»; «обвиты» («обиты») и т. д. В последнем случае редактором допущена явная ошибка. Не зная подлинных обстоятельств и никогда не видя грота Дианы, Семевский исправил слово «обвиты» на «обиты», решив, что так будет правильно. На самом же деле непосредственный участник событий, каким и была Е. Быховец, понимала, что каменные колонны обить цветами невозможно. Деталь на первый взгляд незначительная, но подтверждающая подлинность письма.

Нужно сделать еще одно важное добавление: М. Семевский, редактор и издатель журнала «Русская старина», любил вносить в публикуемые материалы существенную редакторскую правку; он исправлял или уточнял некоторые слова и фразы, иногда заменял их другими, добавлял недостающие по смыслу, а кое-что и выбрасывал, как, по его мнению, несущественное.

К.И. Ивановский окончил школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в 1832 году (в год поступления в нее Лермонтова) и был выпущен в Лейб-гвардии Московский полк. Прослужив 5 лет, в 1837 году Ивановский вышел в отставку, затем был некоторое время лесным ревизором Кавказской области, после чего уехал в Казань.

В начале 40-х гг. на Кавказских Минеральных Водах он познакомился с Е. Быховец, которая и стала впоследствии его женой.

Орлов Алексей Федорович — граф, брат декабриста М.Ф. Орлова. С 1844 г. — шеф жандармов и Начальник III Отделения.

Об этой «подмене» пистолетов написано немало. Вслед за С. Латышевым и В. Мануйловым хочется отметить, что никаких преступных целей при замене пистолетов ни у кого не было. Вероятно, Столыпин просто захотел иметь у себя подлинный пистолет, из которого был убит Лермонтов [114].

Аким Павлович Шан-Гирей видел этот пистолет: «Это кухенрейтер № 2 из пары; я его видел у Алексея Аркадьевича Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета, снятого живописцем Шведе с убитого уже Лермонтова» [138, 53]. После смерти А.А. Столыпина пистолеты, по свидетельству Висковатого, достались его родному брату Дмитрию [48, 422].

Позже связи Бибикова с семейством Мартыновых укрепились. Старшая сестра Мартынова — Елизавета Соломоновна Шереметева отдала свою дочку Елизавета Петровну замуж за Дмитрия Дмитриевича Бибикова — сына Киевского, Подольского и Волынского войскового генерал-губернатора [141, 67].

Виктор Николаевич, десятый ребенок Н.С. Мартынова, унаследовал после смерти отца имение Знаменское, но в имении почти не жил, сначала служил инспектором уделов на Кавказе и проживал в Тифлисе, а в 1902 года, получив должность управляющего государственными имуществами, перебрался в Москву. Правда, пока его дети были маленькими, его жена большую часть времени проводила в Знаменском. Она вела активную переписку; и хотя в письмах Софьи Михайловны нет ни слова о Лермонтове, они очень интересны. Дело в том, что она была дружна с Львом Николаевичем Толстым и его семейством, знала друзей Толстого. Кроме того, из писем выяснилось, что Мартыновы помогали духоборам, способствовали их переселению из России.

РГБ, ф. 178, № 4629 (а). В правом верхнем углу рукописи стоит мастичный фиолетовый штамп: «Сычевский музей при Отделе Народного образования», свидетельствующий о первоначальном месте хранения записок.

О Владимире Сергеевиче Толстом мы знаем сравнительно мало. Член Северного общества, прапорщик Московского пехотного полка. Родился в 1806 г. в селе Курбатове Скопинского уезда. Сын гвардии капитан-поручика Сергея Васильевича Толстого († 1831 г.), женатого на княжне Елизавете Петровне Долгоруковой. В службу вступил юнкером в один из кирасирских полков в 1823 г., а затем был произведен прапорщиком в Московский пехотный полк, где состоял ординарцем при графе Витгенштейне. С 1824 г. член Северного общества. 4 января 1826 г. он был доставлен в Петропавловскую крепость (с предписанием: «содержать под строгим арестом»).

На следствии было установлено, что Толстой знал главную цель Общества — введение конституции. В «Алфавите», составленном в 1827 г. А.Д. Боровским — правителем дел Следственной Комиссии, указано: «слышал, что Общество, может быть, принуждено будет ускорить кончину некоторых священных особ царствующей фамилии и что, в случае надобности, совершится сие людьми вне Общества. На совещаниях нигде не был и о замыслах возмущения 14-го декабря не знал» [50, VIII, 186]. Был осужден по VII разряду и по Высочайшей конфирмации 10.VII.1826 г. приговорен на каторжную работу на два года. 22.VIII.1826 срок каторги был сокращен до одного года. По особому Высочайшему повелению был обращен прямо на поселение в Тункинскую крепость, Иркутской губернии. 22.VIII.1829 был переведен на Кавказ вместе с А. Бестужевым-Марлинским, Э.Г. Чернышевым и другими. По прибытии в Ставрополь 18.IX.1829 Толстой был определен рядовым в 41-й егерский полк, а 1 января 1830 г. переведен в Кавказский линейный № 1-й батальон.

Толстой оказался участником событий Русско-турецкой войны. В течении последующих лет он служил в различных полках Кавказской армии. 28.I.1833 был произведен в унтер-офицеры, 19.IV.1835 в прапорщики черноморского линейного «2-й баталиона. 13.XI.1837 в подпоручики. 9.1.1839 был переведен в Навагинский пехотный полк. За отличие в делах против горцев указом от 20.VIII.1839 — в поручики. 11.III.1840 переведен в Кавказский линейный казачий полк, с зачислением по кавалерии. Этими продвижениями он обязан Командующему Кавказским Корпусом Головину, женатому на двоюродной сестре Толстого.

В январе 1843 г. Толстого увольняют от службы по болезни, с запрещением въезда в столицы и в Одессу и с установлением секретного надзора. Он поселился в своем имении, в Сычевском уезде Смоленской губернии. Но через два года вновь определен на военную службу и прикомандирован к Кавказскому линейному казачьему войску. С 1849 г. Толстой на гражданской службе, жил в Тифлисе и состоял по особым поручениям при Наместниках Кавказа М.С. Воронцове, а затем при Н.Н. Муравьеве. По амнистии 26.VIII.1956 г. освобожден от всех ограничений и вслед за этим, выйдя в отставку в чине надворного советника, поселился в подмосковном имении, полученном в наследство от своей тетки, княгини Е.В. Хованской — Баранове, Подольского уезда. Умер 27.02.1888 году холостым, погребен при церкви села Переделиц [50, VIII, 402–403; 65, 175–176]. 

Кавказоведческие работы В.С. Толстого были предметом изучения. См., например: [192, 106–107.].

Впервые «Биографии…» В.С. Толстого были опубликованы в VII-м томе «Российского архива» (М., 1996).

Читателю будет небезинтересно прочесть, например, о взятии Арзрума Бековичем-Черкасским — ведь свидетелем этого события был А.С. Пушкин, находившийся тогда при Паскевиче. (Почему эти события не нашли отражения в его «Путешествии в Арзрум» — загадка, но до сих пор никто из пушкинистов не использовал этот интересный факт.)

Воспитателя. — Прим. В.С. Толстого.

Карабахский князь. — Франц.

«Раевский, как вы медлительны!» (фр.).

«Нужно ли быть более быстрым мадам, чтоб Вам понравиться» (фр.). Игра слов: Vite — быстрый и граф Витте.

Печатается по единственной публикации А. Нарцова [141].

Укрепление в Черномории на левом берегу Кубани, верстах в 80-ти от Екатеринодара. — Прим. Мартынова.

Какой Долгорукий? Не двоюродный ли брат князя Владимира Андреевича, Московского генерала-губернатора? — Прим. А. Нарцова.

Вуаль или покрывало, которое носят черкесские женщины; им закутывается лицо и весь стан до самых ног. — Прим. Мартынова.

На Кавказе весьма редко встречаются лошади такого большого роста. — Прим. Мартынова.

Всех офицеров, которые обыкновенно приезжали с Долгоруким, она называла братьями. — Прим. Мартынова.

На этом рукопись обрывается. — Прим. А. Нарцова.

Запись в книге Чербарского уездного суда по литере «Е» за 1815 г. от 21 августа в тетради под порядковым номером 43 была обнаружена вместе с регистрационными записями других заемных писем Е.А. Арсеньевой при разборке ведомственных архивов бывшего Пензенского губернского архива архивистом Пензенского архивного бюро А.Е. Любимовым. См.: «Литературную газету» 1929 от 21 октября, № 27, стр.; и «Червонний шлях» 1930, № 1, стр.191–192.

Готовя в 1986–89 гг. к публикации в изд-ве «Книга» труд первого биографа Лермонтова П.А. Висковатого «Михаил Юрьевич Лермонтов: Жизнь и творчество», я попытался в комментариях поднять вопрос о том, чем объясняются юридические формальности, связанные с оформлением в суде этих заемных писем. Однако издательство «внимательно» отредактировало мои строки, совершенно убрав комментарии к закладным письмам Елизаветы Алексеевны. Были сняты и другие подобные вопросы.

Как сообщал П.А. Вырыпаев, в 1827 г. Ю.П. Лермантов от своего Кроиотовского имения получал дохода около 10 тысяч рублей ассигнациями в год. Этого было, конечно же, недостаточно, чтобы жить с комфортом. Вот почему он решил заложить имение и приезжал в 1827 и 1828 гг. в Москву, где встречался с Михаилом Юрьевичем. 16 февраля 1828 г., заложив имение, Юрий Петрович получил наличными 27 699 руб. По закладной надо было ежегодно выплачивать 2240 руб., ссуда была дана на 24 года. См.: [49, 117–118].

В сентябре 1936 г. В.А. Мануйлов, будучи заместителем председателя Пушкинского общества обратился в государственный архив в Чембар: «Просьба посмотреть в церковных книгах села Тархан дату венчания Юрия Петровича Аермантова и Марии Михайловны Арсеньевой в 1813 или 1814 г.». Оттуда, на обороте его же письма, пришел ответ следующего содержания: «В просмотренных метрических книгах Чембарского уезда по с. Тарханы за 1814 год нет сведений о бракосочетании Юрия Петровича Лермантова с Марией Михайловной Арсеньевой. За 1813/1812, 1815 годы нет книг по селу Тарханы. Ст. архивный работник А. Иноземцева» [9].

О роде Лермантовых в Костроме см.: [61, 141–171].

О самоубийстве Михаила Васильевича см.: [49,30–32,34 — 37].

И хотя в этом письме М.М. Сперанский характеризует Юрия Петровича недостаточно хорошо, видно, что это не его личное мнение, а мнение других лиц. П.А. Висковатый совершенно незаслуженно взял эти слова М.М. Сперанского главными при оценке личности Юрия Петровича и с его легкой руки за Юрием Петровичем укрепилась характеристика человека вздорного, а после появления записок А.Ф. Тирана (см.: [125]) к этому прибавились обвинения в пьянстве и пристрастии к карточной игре.

О том, что Михаил Юрьевич знал текст завещания бабушки, видно из текста драмы «Menschen und Leidenschaften». Вот как излагается история вражды между бабушкой и отцом Юрия Волина — главного героя драмы, в котором легко угадываются черты Лермонтова: «Марфа Ивановна то же лето поехала в губернский город и сделала акт, какой акт?., сам ад вдохнул в нее эту мысль, она уничтожила честное слово, почла отца — отца твоего за ничто, и вот короткое содержание: «Если я умру, то брат П.И. опекуном именью, если сей умрет, то другой брат, а если сей умрет, то свекору препоручаю это. Если же Николай Михайлович возьмет сына своего к себе, то я лишаю его наследства навсегда». Как видим, этим завещанием была решена дальнейшая судьба Мишеля и положен конец всем спорам. Юрий Петрович, желая, по-видимому, обеспечить материальное положение Мишеньки, пошел даже на некоторое унижение, так как понимал, что на маленькие доходы с Кропотова он не в состоянии дать сыну достойное образование. Об этом Юрий Петрович написал и в своем завещании [49, 46].

Впрочем, П.А. Висковатый писал: «Старожилы в Тарханах рассказывали мне, что когда Юрий Петрович приезжал навестить сына, то Мишу или увозили, или прятали где-либо в соседнем имении, или же посылали гонцов в Саратовскую губернию к брату бабушки, Афанасию Алексеевичу Столыпину, звать его на помощь против возможных затей Юрия Петровича, см.: [48, 62].

Юрий Петрович встречался с Мишенькой ежегодно в Москве, начиная с 1828 года. 18 января 1830 г. они вдвоем с отцом были в маскараде, состоявшемся в Благородном собрании. В «Визитерской книге» они записаны под № 261 и 262. См.: [49, 67], см. также: [52, 119–120].

О герцоге Дерма см.: [161; 159], см. так же: [49, 71–72].

В начале XVII века один из Лермонтов, Георг, покинул Шотландию. Сначала он отправился в Польшу, а затем в 1613 году, после взятия русскими крепости Белой, перешел в числе шестидесяти шотландцев и ирландцев служить московскому царю. Вскоре Георг Лермонтов, как служилый человек, верстаный поместьями и денежными окладами, получил девять деревень с пустошами в Галицком уезде, от него и пошла русская ветвь Лермантовых. 

 Хранится в музее ИРЛИ в Санкт-Петербурге. О портрете см.: [157, 110–111].

О перенесении праха Юрия Петровича из Кропотово в Тарханы и о их погребении 1 декабря 1974 г. см.: [188, 275–276; 190, 31–36]. Но в Тарханы в 1974 г. были перевезены и захоронены останки не Юрия Петровича Лермантова. Ни В.П. Арзамасцеву, тогдашнему директору музея-заповедника «Тарханы», ни другим членам комиссии, которая занималась поисками могилы Юрия Петровича, не было известно письмо, которое приведено ниже. В середине 80-х годов В.А. Мануйлов передал в Дом-музей М.Ю. Лермонтова в Тамани часть своего большого личного архива, здесь и было обнаружено это письмо. Оно было адресовано научному сотруднику музея Домик Лермонтова в Пятигорске М.Ф. Николевой. В 1937 году Маргарита Федоровна совершила поездку в Кропотово и Шипово в надежде найти какие-либо новые материалы о М.Ю. Лермонтове в бывшем имении Юрия Петровича. Она встречалась со старожилами, однако никого из тех, кто мог бы знать Юрия Петровича, она уже не застала. Там же ей сообщили, что жив старый священник из Шиповской церкви, который после ее закрытия служит в другом месте и обещали расспросить его. Николева оставила свой адрес и вскоре получила по почте письмо, текст которого мы приводим ниже. Это письмо она, в свою очередь, переслала В.А. Мануйлову, который собирал материалы о Юрии Петровиче.

Частично это письмо было опубликовано мной: [49, 70; 74]. Письмо печатается полностью впервые с сохранением орфографии подлинника:

«<4> августа 1937 г.

Многоуважаемая Маргарита Феодоровна!

Мои сообщения о Юрие Петровиче Лермантове будут едва ли полнее тех, что Вы сообщили на месте его жительства, так как все они сводятся к следующему. Записи венчания его в книге села Шипова с Марией Михайловной Арсеньевой не имеется, почему и предполагаю, что брак их был совершен в церкви имения Арсеньевых, по желанию его тещи, богатой, своенравной особы, которая почти-что прямо же после свадьбы увезла дочьку в свое другое, дальнее, имение, кажется, Симбирской губ<ернии>, где родился и все это время жил поэт. По крайней мере, из розказов об Юр<ии> Петр<овиче> видно, что он всегда жил один, без семьи и что Михаил Юрьевич только два раза был в Кропотове, один раз юношей лет 19–20, когда он гостил там целый месяц и много писал и вторично, дня на три при выезде своем на Кавказ. Времени смерти Юр<ия> Петр<овича> точно не упомню (я оставил Шипово в 1930-м году и все мои записи за это время как-то растерялись), знаю, что он схоронен под полом в церкви села Шипова, в натоящей ея части, у амвона, прямо против иконы Спасителя, но памятника никакого на его могиле не было, так как она находится в самой церкви. В мое время в Кропотове был старинный, прочный дом Лермантовы, в котором мне показывали комнату, где помещался поэт во время своего приезда туда, а в саду, перед балконом, были два тополя, на одном из которых довольно ясно были видны две буквы «М», «Л», вырезанные поэтом и только слегка заплывшие корою. Старик, умерший при мне лет 80-ти, сын лермонтовского крепостного, со слов своего отца, любил рассказывать про своего барина, но все эти рассказы касались его стола и времяпровождения, из которых видно, что он был небогатый человек, до крайности безпечный и умерший в молодых годах.

Вот то немногое, что сохранила моя память о Юр<ии> Петров <иче>, и я очень жалею, что не могу к этому прибавить никаких подробностей. Вот если Вы разрешите мне, я более обстоятельно сообщу Вам о другом писателе — Николае Васильевиче Успенском, который очень долго жил в Шипове (родился-то он в селе Ступине), был лично знаком с моим тестем и тещей и с которым мне даже самому, во дни моей юности, приходилось несколько раз встречаться. Положим, он не представляет собою крупной величины в литературе, но помехою к тому явилось его несчастное стремление к вину, а в начале-то его деятельности на него возлагались большие надежды. В мае текущего года исполнилось столетие со дня его рождения и будет очень хорошо, если в печати появится его подробная биография: ведь, как-никак, он все-таки же был знаменитым труженником в среде писателей-народников.

[Рукою В.А. Мануйлова под этим текстом написано: Сергей Алексеевич Богоявленский]. [8, фонд Мануйлова].

В 1985 г. Кропотово посетил заведующий отделом музея-заповедника «Тарханы» П.А. Фролов. В своем отчете [189] Петр Андреевич подробно описал современное состояние Кропотово, записал рассказы старожилов (1905, 1908, 1909, 1910, 1914, 1924 гг. рождения), которые, к сожалению, ничего нового не сообщили, к тому же некоторые из этих воспоминаний порой носят несколько фантастический характер.

Этот указ впервые не совсем точно сообщен В.В. Никольским в «Русской старине» [149; 150], а затем в Трудах Тульской губернской ученой архивной комиссии (1915. Кн. 1. С. 83). См. так же: [49, 38].

Пользуясь случаем, выражаю искреннюю благодарность Игорю Павловичу Белавкину за любезно предоставленные им материалы из Департамента герольдии, хранящиеся в Российском Государственном Историческом Архиве (РГИА, ф. 1343, оп. 24, ч. 1, № 1696). Дело носит название: «О дворянстве рода Лермантовых». Начато 5.03.1829, решено — 26.03.1829 г. Однако в деле имеются документы и более поздних лет («для приобщения к делу об оставшихся после умершего Михайлы Лермантова сочинениях»). Вот перечень документов этого дела: 1. Прошение отставного 1-го кадетского корпуса капитана Юрия Петрова Лермантова в Тульское Дворянское Депутатское Собрание. 2. Копия с указа о службе и отставке капитана Юрия Лермантова № 42696. 3. Копия со справки Вотчинного Департамента, данная 11 февраля 1829 г. 4. Резолюция Собрания 5 марта 1829 г. 5. Отношение Ефремевского Уездного Предводителя дворянства с посемейным списком № 44. 6. Черновое определение собрания 1829 г. марта 26-го. 7. Копия с грамоты о дворянстве Лермантова № 940. 8. Прошение подполковника Григория Васильевна Арсеньева <Тульскому губернскому предводителю дворянства>. 9. Копия с метрического свидетельства о рождении Михаила Лермантова 25 октября 1837 г. 10. Отпуск с рапорта собрания в Герольдию № 227.11. Отношение Ефремовского уездного суда № 565.12. Резолюция собрания 15 октября 1846 г. [29].

См.: [157, 14, 17]. Б.М. Эйхенбаум в комментариях к этому стихотворению отметил, что тетрадь 11, в которой находится стихотворение, «относится, по всем признакам, ко второму полугодию 1831 г. (июль — декабрь). Судя по положению в ней этого стихотворения (в конце тетради), оно было написано в ноябре 1831 г.» [2, I, 488]. В то время сведений о дате смерти Юрия Петровича никто не имел. Предположение Б.М. Эйхенбаума о дате смерти Юрия Петровича на основании расположения стихотворения «Ужасная судьба отца и сына» в тетради М.Ю. Лермонтова, оказалось наиболее точной. Только позже удалось разыскать запись в метрической книге села Шипово. См.: [126, 39–40].

Купи что-нибудь Дарье, она служит мне с большой привязанностью. — Франц.

См.: [178, 537]. Там же приведен пример употребления слова «гражданин»:

После публикации в 1966 г. в журнале «Русская литература» полемики между И.Д. Кучеровым и В.К. Стешицем, с одной стороны, и С.Б. Латышевым и В.А. Мануйловым, с другой, оппоненты лермонтоведов не успокоились, и в 1968 г. в № 6 журнала «Неман» (с. 172–185), который выходил в Минске, была напечатана их новая статья «И все же… дуэль или убийство?» С.Б. Латышев и В.А. Мануйлов подготовили ответ, который, к сожалению, так и не был опубликован, хотя статья представляла значительный интерес. В этой новой статье внимание уделялось не столько полемике с И.Д. Кучеровым и В.К. Стешицем, сколько затрагивались вопросы, представляющие самостоятельный интерес для изучения обстоятельств жизни и гибели великого русского поэта. Важность нашей публикации этой работы двух ленинградских лермонтоведов заключается еще и в том, что многие тезисы статьи И.Д. Кучерова и В.К. Стешица были повторены много лет спустя новыми скептиками — Д. Алексеевым и Б. Пискаревым [162; 18), правда, без ссылки на своих предшественников. Однако, как говорится, «всякое новое, есть хорошо забытое старое», и повторения скептиков базируются все на тех же источниках и предположениях, что и давно выброшенные на свалку истории. — В.З.

Показательно, что французский дуэльный кодекс, как печатное руководство, ни разу не упоминается в мемуарной литературе и документах о дуэлях Пушкина с Дантесом в 1837 году и Лермонтова с де Барантом в 1840 году, хотя противники поэтов и их секунданты были французы.

Во-первых, все-таки некоторое преимущество имел Мартынов, чей барьер располагался ниже по склону (см. гл. «Дуэль»). Во-вторых, поводом для таких заявлений могло послужить утверждение, сохранившееся в воспоминаниях современников (не секундантов), о выстреле Мартынова после счета «Три!» (а не между «Два — Три»). После счета «три», по правилам, дуэль должна была быть остановлена, а так как стрелялись до трех раз — дуэлянты должны были быть разведены и повторить всю процедуру, как минимум, еще раз.

С другой стороны, в частной записке Мартынову (не предназначавшейся для глаз следователей) М.П. Глебов пишет, что ни он, ни Васильчиков не видят «ничего дурного с твоей стороны» во время дуэли [102, 461–462], что нельзя не принять во внимание. Можно предполагать, что для данной дуэли ограничение по времени (счету) секундантами было снято. Но утверждать, что эта дуэль была изменнической (т. е. с преступным умыслом), нельзя. — В.З. 

Конечно, никакой «лжи», по выражению И.Д. Кучерова и В.К. Стешица, не было в рассказах Глебова о Лермонтове. Уважаемые «криминалисты», видимо, забыли, что цитируют они не Глебова, а пересказы его воспоминаний, написанные Э.А. Шан-Гирей через несколько десятилетий. Кое-что за давностью лет мемуаристка запамятовала и перепутала. Наоборот, известно с каким сочувствием рассказывал Глебов Боденштедту о погибшем поэте.

Полная библиография опубликованных работ В.А. Захарова, посвященных Лермонтову, составляет более 150 наименований.