– Вы с вашими экипажами готовы умереть?
– За Родину и Сталина – да! Кроме того, мы знаем, что нас отомстят наши товарищи. Сполна отомстят. В случае нашей гибели, ваши эшелоны будут уничтожены: сперва остановлены танками, а потом разбомблены авиацией. Оставшихся в живых солдат, возможно, в плен и возьмут, а вот офицеров, виновных в нашей гибели… Очень я в этом сомневаюсь. Они, скорее всего, будут совершенно случайно застрелены вовремя неизбежных при всякой капитуляции случайных казусов.
– Пану капитану нужно доложить содержание этого разговора пану полковнику, – перевел чернявый поручик. Белобрысый пан капитан козырнул, развернулся и быстро зашагал к эшелону.
– Хорошо, – ответил Иванов и лениво кивнул. – Пускай докладывает. Будет что нам сказать – опять помашите. Но близко – ни-ни! Особенно в свете обещания пана капитана нас поджечь или подорвать.
Опять потянулось томительное ожидание. Рация все молчала. Подмоги все не было. Скоро начнет смеркаться – в темноте подобраться к броневикам будет легче. Возможно, поляки как раз темноты для нападения и дожидаются. Иванов распорядился отдыхать по очереди: двое в экипаже спят прямо в машине, сидя на своих местах, – двое на страже.
Совсем стемнело. Сразу поляки нападут вряд ли (если они, все-таки, решили прорываться), скорее – подождут еще. Чтобы у русских бдительность притупилась. И тут неожиданно (и, слава богу, которого, говорят, нет) взошла луна и добросовестно высветила окрестности – хоть в этом им повезло. Чистое звездное небо и яркая луна. Не день, конечно же – но если кто от посадки или вдоль путей двинется – заметить можно вполне. Если конечно не спать. Одному члену экипажа командир приказал дежурить внутри броневика, в башне, а второму – с наганом в руке караулить возле машины.
Кольке досталась смена вместе с командиром. Он упросил лейтенанта и наружу выбрался не только со штатным револьвером в уже расстегнутой кобуре, но и с трофейным ручным пулеметом, повешенным на ремень поперек груди и с двумя польскими гранатами (гладкой наступательной и глубоко рифленой оборонительной) в брезентовой сумке на поясе. Туда же на пояс Колька нацепил четыре брезентовых подсумка с запасными магазинами к трофею; заранее загнал патрон в патронник, передернув рукоять заряжания; поставил на предохранитель и с важным видом принялся бродить вокруг своей машины, неожиданно поворачиваясь и меняя направление движения (чтобы, как он мечтал, обмануть поляков, которые вот-вот из ближайшей посадки на него набросятся).
Поляки все никак не набрасывались. Десять килограмм пулемета системы Браунинга на шее казались уже всеми двадцатью. Запасные магазины и гранаты на поясе тоже перестали радовать – они только мешали ходить. Устал, сказывалось напряжение прошедшего дня, хотелось спать. Но нельзя. Он отвечает за весь экипаж. Его рубеж обороны – первый. Командир тоже не спит, но он в башне. Если поляки нападут, то вначале на него, Кольку Гурина. И он первый должен поднять тревогу. А если ему суждено погибнуть – товарищи услышат стрельбу и откроют ответный огонь. Отомстят гадам. И похоронят его торжественно прямо на этом месте возле железной дороги, и будет, почти как у Аркадия Гайдара: «Проезжают паровозы – привет Кольке! Пролетают самолеты – привет Кольке! А пройдут пионеры – салют Гурину!» Тьфу-ты, рано еще помирать. На хрен мне ваши приветы с салютами на том свете? Которого, к тому же, говорят, и нету вовсе. Еще пожить хочется.