Учиться пришлось, уже взойдя на престол.
Князь Пожарский помнил, как их отыскали в Кремле и вывели к нему — оголодавших, в смирной одежде, отрок — испуган, зато матушка — неукротима. И она с той поры, кажется, не изменилась; та, что смолоду была не больно хороша собой, к старости мало чего из красы потеряет…
Старица Марфа была в темной, застегнутой под горло, однорядке, в черном клобуке с наметкой, патриарх — в обычном синем кафтане, распахнутом, так что виден был полосатый зипун, достигавший колена, а на голове — небольшая тафья. Государь также был одет по-домашнему, очень просто, и с непокрытой головой, русые кудри расчесаны на прямой ряд. Государю — двадцать восемь лет, уже и борода с усами — как у зрелого мужа, а во взгляде больших темных глаз нет необходимой уверенности, да и откуда ей быть?
Князь молча перекрестился на образа и поклонился.
— Входи, садись, Дмитрий Михайлович, — сказал патриарх. — Дело такое — знаю, что ты был болен и не совсем исцелился, знаю, да только именно ты нам нужен, такая у нас беда.
Он вздохнул.
— Ко мне приехала спозаранку боярыня Балашова и в ноги повалилась, рыдала и насилу слово могла вымолвить, — продолжала вместо мужа (а патриарха она, хотя оба были насильно пострижены в монашество, продолжала считать мужем, ибо венчание нерушимо) великая старица Марфа. — Были у сына два стольника Балашовых, недавно чином пожалованы, были — и нет их. Убиты. Ездили в подмосковную, куда их боярыня послала, а на обратном пути на них напали налетчики. Они защищались, обоих зарубили. Мужиков, что были при санях, аспиды не тронули — и вот те мужики два тела привезли. И я пришла просить сына — пусть бы велел покончить с шайками налетчиков, пусть бы поставил над Разбойным приказом того, кто сумеет с ними совладать!
Патриарх усмехнулся — он знал строптивый и неуемный норов великой старицы. Она не стеснялась раньше вмешиваться в дела государственные и вовсю руководила сыном, пока пять лет назад не вернулся из польского плена Филарет.
С одной стороны — не бабье это дело. С другой — он знал, как и почему озлобилась и сделалась не в меру суровой его супруга. Будь она иной — может, не сумела бы в Смуту спасти единственного сына. Но, надо отдать ей должное, она, когда патриарх вернулся из польского плена, без лишних споров передала власть над царством в мужнины руки. Но не над сыном — вопрос царского брака она хотела решать сама, и тут патриарх был принужден ей уступить: он пытался сосватать сыну сперва литовскую королевну, потом племянницу датского короля, потом родственницу шведского короля, и всюду дело не заладилось. Сейчас великой старице Марфе удалось настоять на своем, и сватовство к княжне Марье Долгорукой, похоже, наконец-то было успешным.