. Он породил целую мощную традицию, представление о которой дает простое перечисление имен и названий: уже упоминавшийся «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «Приглашение на казнь» В. Сирина-Набокова, «1984 год» Дж. Оруэлла, «451° по Фаренгейту» Рея Бредбери. Но главное для нас, что Замятин был первым.
Были у него, однако, и свои предшественники. Здесь прежде всего хочется вспомнить о Достоевском с его темой великого инквизитора.
Этот средневековый епископ, этот католический пастырь, рожденный фантазией Ивана Карамазова, железной рукой ведет человеческое стадо к принудительному счастью. «Он именно, — говорит Иван брату Алеше, — ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми». Он готов распять явившегося вторично Христа, дабы Христос не мешал людям своими евангельскими истинами «соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник».
В романе «Мы» великий инквизитор появляется вновь — уже в образе Благодетеля.
В назидательной беседе со взбунтовавшимся строителем «Интеграла» (у которого будет затем вырезана «фантазия») — через тысячелетия — Благодетель вещает о том же, о счастье, насильственно привитом человечеству: «Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни — вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие — внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних — самая трудная, самая важная… А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных, — разве он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки — поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд? Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда — дикий, лохматый — он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству — непременно бесчеловечна, и непременный признак истины — ее жестокость».
Здесь и выявляется борьба двух полярных начал: за человека или (для его же якобы блага) против него; гуманизм или фанатизм, исходящий из того, что люди, народ, сами нуждаются в жестком пастыре. Неважно, кто он — обожествленный тиран или свирепый Творец всего сущего; важно, чтобы человека можно было бы (ему на пользу) загнать в раба, в муравья, в обезличенный «нумер».
Когда роман «Мы», оставшийся в рукописи (неслыханное дело!), пространно цитировали в печати только для того, чтобы осудить, в нем, по сути, отвергался как раз гуманистический смысл. Так, в статье 1922 года известный критик А. Воронский писал: «В великой социальной борьбе нужно быть фанатиком. Это значит: подавить беспощадно все, что идет от маленького зверушечьего сердца, от личного, ибо временно оно вредит, мешает борьбе, мешает победе. Все — в одном — только тогда побеждают». Между прочим, выбрав, по сути, позицию замятинского Благодетеля, Воронский затем, в пору массовых репрессий, сам, как известно, разделил трагическую судьбу «еретиков». И это красноречивый пример, когда художник глядит дальше, чем реалист, наставляющий его на путь истинный, в фанатической самонадеянности, что он ему известен лучше, чем всем остальным.