«Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены…» – говорит Иванов Львову, и артист отчетливо дает нам понять, что «не делайте всего, что я делал», – это только форма, в которую стыдливо прячет Иванов свою гордость за прошлое, активное молодое бытие. Собственно, мы узнаем от Иванова, что за жизнь у него за плечами: полная мечты, дерзновенных планов, горячих речей, донкихотства. В самом деле, не станет же интеллигентный человек похваляться прошлыми заслугами. Здесь ход от противного. И если бы, если бы Львов был другой, он бы понял Иванова, как понимает его зритель.
Леонов дает почувствовать, что грубая прямота его героя по отношению к Сарре – это тоже беспощадность Иванова к самому себе: вот я весь, судите, судите меня! Объяснение с Саррой – это крайность, здесь, сейчас он ей скажет то, чего уже никогда себе не простит. Весь разговор Леонов проводит так, точно герой его ощущает невероятность того, что он произносит. Но нерв, истинное состояние Иванова ускользает от Сарры (Инна Чурикова), она слышит только слова, а зритель видит весь драматизм переживания героя.
И самое сильное – исповедь Иванова. Он один на сцене. Ушел Лебедев, разговор с ним не получился – трудно дается человеку откровение. И вот Иванов говорит сам себе такие горькие, беспощадные слова: «Как глубоко ненавижу я свой голос, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли».
В кино, наверное, такой текст дали бы за кадром – и всем сразу стало бы ясно: мысли вслух. В театре передать это значительно труднее.
Режиссер и актер находят интересное решение: они как бы отстраняют монолог и простые мизансценические действия героя, как бы два сюжета одновременно свершаются перед нашими глазами.
Иванов подходит к столу, чтобы убрать следы пьянки. Сколько раз просил: «Не надо в моем кабинете». Крошки… огурцы… водку разлили – убрать все это с глаз долой. Движения Иванова механичны: бутылка летит со стола, он не замечает, – сейчас он далеко, он в другом, мысль бьется, стучит в его сердце – Иванов хочет понять, что с ним, что происходит.
– Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери…
Останавливается взгляд, опускаются руки, Иванов неподвижен.
– Ничего я не жду, ничего не жаль, душа дрожит от страха перед завтрашним днем…
Он точно сам слушает свой голос и хочет уловить в нем хотя бы интонацию надежды – но нет…
– Молиться на свою душевную лень и видеть в ней нечто превыспренное – не могу…
Первый круг откровений – до мысли «пулю в лоб» – и второй, когда мысль эта уже засела в голове.