Олег Даль
В тот солнечный июльский день 1980 года я видел Олега Даля в последний раз. Он стоял слева от меня в коричневом летнем пиджаке в белую полоску, трезвый, сосредоточенный, внешне спокойный. Молчал и смотрел туда, откуда доносился стук молотков. Поморщился, словно от мелкой неприятности. Подошла Галя Волчек, прошептала: «Может, хоть это на него произведет впечатление?» Это она о Дале. Я машинально ответил что-то вроде: «Хотелось бы». Но тогда мне, как и всем, было не до Олега. Заканчивался последний акт другой драмы. Оставалось только закрыть занавес и разойтись по домам.
Незадолго до конца его тридцатидевятилетней жизни на встрече со зрителями Далю пришла записка: «Олег Иванович, у вас есть друзья? Кто они?» – «Друзей у меня нет, – отвечал Олег. – Они у меня были. Влад Дворжецкий, Володя Высоцкий… – потом помолчал, глядя внутрь себя по своей обычной манере последних лет, и добавил: – Я чувствую, что они меня ждут…»
Когда очевидец рассказывал мне эту жуткую историю, я не удивился. Дело шло к тому. Безвкусная, кощунственная фраза была сказана без тени рисовки и абсолютно искренне. Прошло несколько месяцев, и Даля не стало…
У поэта Арсения Тарковского есть строчки:
Не описывай заранее
Ни сражений, ни любви,
Опасайся предсказаний,
Смерти лучше не зови!
Что говорить: произнесенное вслух слово – вещь не пустая.
Слово – только оболочка,
Пленка жребиев людских,
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.
Когда от разрыва сердечной аорты в одночасье не стало Павла Луспекаева, я провожал его тело, которое увозил в Ленинград студийный рафик. Я был в состоянии шока, к тому же, хотя и не сильно, пьян. Прощаясь с покойным в морге клиники Склифосовского, я пробормотал что-то подобное тому, что сказал со сцены Даль. Вечером того же дня от удара об угол шкафа у меня произошло сотрясение мозга, и я оказался в Боткинской больнице. Когда пришел в сознание, обнаружил, что все лицо у меня синее. Кровь вышла на поверхность, и я остался жив.
Те дни были чрезвычайно трудными днями в моей в общем счастливой жизни. Я катился вниз и спешил к идиотскому концу, не сделав очень многое из того, что было мне, видать, написано на роду. Этот случай предостерег меня. Еще не бросив пить окончательно, я сумел взять себя в руки, и это дало мне возможность заняться делом, то есть трудиться дальше в меру отпущенных сил и способностей, которые, как известно, хотя и не зависят от нас, но требуют реализации. А если мы с ними поступаем нерачительно, то совершаем грех. Не перед собой, даже не перед людьми, а перед чем-то высшим – не умею сказать, перед чем… И как бы ни были скромны наши способности, это именно так. «Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному», – говорит пушкинский Пимен, говорит Пушкин.