Фанни говорила так не только потому, что она музыку не любила и не понимала. Музыка слишком сильно действовала на Пьера, особенно когда он “фантазировал” на рояле. Ночные слезы повторялись все чаще. Он кричал в бессонницу: “О, эта музыка, эта музыка!”
– Ничего не слышно, никакой музыки нет, – отвечала Фанни, прижимая его к себе. Но он решительно больше не мог вытерпеть этих, одному ему слышных, звуков.
– Она у меня здесь, здесь! – кричал он, рыдая и хватая себя за голову. – Она не дает мне покоя.
Но сквозь эти детские бессонницы, сквозь трудности наполненных уроками, прогулками и играми дней на него теперь все чаще находила какая-то горделивая радость, словно он что-то решил про себя, что-то искал, долго, очень долго – ему казалось, не год один, а много лет, потому что шестилетняя память уходила в глубину и темноту неизвестного, – искал и нашел, озарил какой-то темный угол в себе. Его слушали. Он мог этим странным, звучным языком рассказывать о себе наконец по-настоящему, не заботясь о рифме или грамматической ошибке, – он чувствовал, что этот язык поймут и отец, и мать, и дети, и Фанни, – но главное не то, чтобы они его поняли, главное – самому высказаться на нем.
И еще через год, на святках, он уже присутствовал на вечере, с Николаем и Лидой, среди взрослых гостей: весь Воткинск был у них в гостиной. Воткинские дамы выписывали из Москвы парижские туалеты – одевались со вкусом; многие были молоды и хороши собой. Лучше всех, как всегда, была жена помощника лесничего, Петра Ипатьевича Романова, молоденькая англичанка Гарриет-Катерина, дочь Джеймса Карра, установившего на заводе едва ли не единственный в те времена в России паровой молот.
Заезжий офицер, поляк, музыкант, красавец Машевский, после танцев и игр и живых картин сел к роялю и сыграл мазурки Шопена.
Что это было? Это была дрожь, сохранившаяся (вместе с “Церлиной”) на всю жизнь. Это было блаженство, равного которому он до сих пор не знал. Он рос. Он научился наслаждению, таинственной, перехватывающей горло радости.
А когда Машевский через полгода опять вернулся в Воткинск и опять забряцал шпорами в гостиной, засиял ослепительно любезной улыбкой перед дамами, Пьер, кстати, носивший в то время еще клетчатые платьица с юбкой в складку, сел за рояль и сыграл ему те две мазурки, которые тот играл на святках. Машевский поднял его на воздух, расцеловал пахнувшую, как у всех мальчиков, птичьими перьями голову…
С этого дня Фанни стала собирать исписанные Пьером клочки бумаги, его старые тетрадки, какие-то залитые чернилами черновики: она думала, что все это может когда-нибудь пригодиться, лет через пятьдесят, когда она будет древней старухой и вернется во Францию, а он будет пожилым и знаменитым господином! Кто знает! Тем более что в скором времени ей угрожала разлука с ее питомцами.