Он прижал к себе ребенка, закутал его в молитвенное покрывало. Астматик смотрел на него во все глаза, будто говоря: «Не делай этого! Не делай этого! Не делай того, что собрался сделать!» Но он уже решился. Молока на двоих не хватало. Может быть, хватит на одного?
Как в лихорадке он поднял закутанного в покрывало ребенка. Пройдет ли головка? Астматик, глядя на него, сказал ему на идише: «Не делай этого!» Но отец уставился на него и сделал вид, будто знать не знает идиш. Прошла головка, следом плечи. Он помахал рукой старой женщине, которая стояла на коленях в снегу, словно благодарила небо.
Поезд выехал из леса.
Вернемся к жене бедного дровосека, которая этим утром, как и в любое другое утро, рано, очень рано, еще в рассветной полумгле бежит, выбиваясь из сил, по снегу, чтобы не пропустить поезд. Она бежит-торопится, на ходу подбирая там и сям сучья и сломанные ветки, упавшие под тяжестью ночного снега. Она бежит, бежит, и вязнут в снегу ее ноги, обутые в лисьи шкурки, сшитые руками мужа-дровосека.
Она бежит, с трудом выпрастывая свои лисьи ботики из глубокого снега. Бежит, бежит, тяжело дыша, и, выбежав наконец на просеку к железнодорожным путям, слышит поезд – он кряхтит, как и она, пыхтит и стонет, замедляет свой бег, как и она, в этом густом и вязком снегу, который не дает им обоим двигаться.
Она машет руками и кричит что есть мочи: «Подожди меня! Подожди меня!»
А поезд, кряхтя, катит дальше.
Но на этот раз, проезжая, он ответил ей. Товарный поезд – состав под номером 49 – ответил жене дровосека!
И не просто взмахом руки, но подарком. Не просто выброшенным жалким клочком смятой бумаги с наспех нацарапанными каракулями – нет, подарком, настоящим подарком! Сначала из маленького окошка показалось полотнище, которое держала рука, рука человеческая или божья, неведомо, но вдруг она его выпустила, и с полотнища на снег покатился сверток в каких-то двадцати шагах от нашей бедной жены дровосека; та при виде его упала на колени, прижав руки к груди, не зная, как ей благодарить небеса. Наконец-то, наконец, после стольких тщетных молений! Но рука из окошка уже тянется к ней и пальцем, властным указующим перстом делает ей знак взять сверток. Этот сверток для нее. Для нее одной. Он ей предназначен.
Бедная жена дровосека, опомнившись, скидывает с плеч тощую вязанку зимнего хвороста и, увязая в снегу, изо всех сил кидается к маленькому свертку, пока его не засыпало. И жадно, лихорадочно принимается развязывать узлы, как распаковывают загадочный подарок.
И вот появляется – о чудо! – товар, тот самый товар, которого она ждала, о котором молила столько долгих дней, предмет ее мечтаний. Но вот беда: в этом маленьком свертке едва распакованный товар не улыбается ей и не тянет к ней ручки, как младенцы на картинках в церкви, а извивается, захлебывается криком, машет сжатыми кулачками, цепляясь за жизнь, мучимый голодом. Товар протестует, снова и снова протестует.