Он попросил меня встать, чтобы мы могли обняться, и, когда я вышла из-за стола, пристально посмотрел мне в глаза. Он пытается вспомнить, сказал он, сколько прошло времени с нашей последней встречи — а я, случайно, не помню? Уже больше трех лет, сказала я, и он кивнул. Мы тогда обедали в ресторане в Эрлс-Корт, в довольно жаркий по английским меркам день, и почему-то с нами были мой муж и дети. Мы ехали куда-то и по пути решили встретиться с Панайотисом, приехавшим в Лондон на книжную ярмарку. После того обеда у меня появилось такое чувство, сказал он, будто вся моя жизнь — сплошная неудача. Ты казалась мне такой счастливой со своей семьей, такой цельной — просто образец того, как всё должно быть.
Обняв Панайотиса, я ощутила, какой он легкий и хрупкий. На нем была поношенная лиловая рубашка и джинсы, висевшие мешком. Он отступил и снова внимательно на меня посмотрел. В его лице было что-то мультяшное: все черты утрированы, щеки очень впалые, лоб очень высокий, брови словно два восклицательных знака, волосы торчат во все стороны — возникает любопытное чувство, что ты смотришь не на самого Панайотиса, а на его карикатурный портрет. Даже в расслабленном состоянии у него такое выражение, словно ему только что сообщили поразительное известие или он открыл дверь и увидел что-то неожиданное. Его вечно удивленные глаза очень подвижны и часто вытаращиваются так сильно, словно в один прекрасный день и вовсе выскочат из орбит в изумлении от того, что им довелось созерцать.
Судя по всему, сказал он, что-то случилось между вами, и такого я, по правде говоря, совсем не ожидал. Ничего не понимаю. В тот день, сказал он, в ресторане я сфотографировал тебя с семьей — помнишь? Да, ответила я, помню. Надеюсь, сказала я, ты не собираешься мне сейчас показывать эту фотографию, и его лицо помрачнело. Если не хочешь, не буду, ответил он. Но я, разумеется, принес ее с собой, она у меня в портфеле. Я ответила, что мне как раз больше всего в тот день запомнилось, как он фотографировал нас. Помню, я тогда подумала, что это необычно — по крайней мере, мне бы и в голову не пришло так делать. Это говорило о разнице между нами: из нас двоих он был наблюдателем, а я — объектом наблюдения, поглощенным самим собой. По прошествии времени, сказала я, такие моменты кажутся пророческими. Думая только о себе, я и не заметила, что Панайотис под конец той нашей встречи почувствовал разочарование в собственной жизни, — так скала не замечает, что альпинист теряет опору и срывается в расселину. Иногда мне кажется, будто жизнь — это череда наказаний за моменты невнимательности, будто человек определяет свою судьбу тогда, когда того-то не замечает, тому-то не сопереживает: если ты чего-то не знаешь и не стараешься понять, однажды тебе придется это пережить. Пока я говорила, Панайотис всё больше приходил в ужас. До такой кошмарной мысли мог додуматься только католик, сказал он. Хотя не могу отрицать, что такого восхитительно жестокого наказания заслуживают довольно многие. И тем не менее они-то как раз до конца своих дней так и не прозреют через страдание. Они старательно его избегают, сказал он, взял меню и сделал знак официанту, огромному седобородому мужчине в длинном белом фартуке, который всё это время стоял в углу почти пустого зала так неподвижно, что я его и не заметила. Он подошел и встал рядом с нашим столиком, сложив могучие руки на груди и кивая, пока Панайотис что-то быстро ему говорил.