— Я не хотел, мистер Адамс, — всхлипывал он, — я любил Эми. Всегда любил. Но она… — он судорожно вздохнул, — она меня презирала. Считала, что я для нее недостаточно хорош, — он хохотнул, — я, наследник самого богатого человека в городе. Каково, а?
Я не ответил. Он поднял взгляд и посмотрел на меня:
— Она сказала, что ненавидит меня, мистер Адамс. И знаете что — тут я с ней солидарен. Я тоже себя ненавижу.
— Можно считать это признанием, Брэд?
Он посмотрел на меня. Кивнул. Я взглянул на Ларсена, и тот тоже коротко кивнул, подтверждая, что мы с ним слышали одно и то же. Мы поднялись и вернулись к ожидающему нас Даунингу.
— Сознался, — сказал я.
— И что будешь делать? — спросил Ларсен, тоже выходя в коридор.
Я перевел дыхание.
— Посажу его в тюрьму.
— В тюрьму? — усмехнулся Даунинг. — Да его вздернуть надо!
— Ты хорошо подумал, Уилл? — спросил Ларсен. — Ты же понимаешь, что, если сдашь его полицейским, его на следующий день выпустят.
— Нет, он отправится в свою собственную тюрьму.
— В смысле?
— В тюрьму, где он запер Эми. Предварительное заключение, пока я не подготовлю дело и не передам в суд.
— Ты хочешь… чтобы сын Колина Лоува предстал перед судьей и присяжными?
— Разумеется. Перед законом все равны. На этом основана наша нация.
— А вот тут, Адамс, боюсь, ты ошибаешься, — сказал Даунинг.
— Правда?
— Наша нация основана на праве сильнейшего. Тогда дела обстояли так же, как сейчас. А все остальное — представление для галерки.
— Ну что ж, — проговорил я, — может, получится быть сильнейшим и справедливым одновременно.
Меня прервал крик. Кричали за домом.
Мы бросились туда, но опоздали.
— Черномазый признался, — сказал Толстяк.
В руках у него был факел, и в его отсветах лицо блестело от пота. Толстяк, как и мы, глядел на большой дуб. Вокруг замерли все остальные. Все мы молчали.
На нижней толстой ветке болтался парень, подвешенный за веревку на шее. Высокий, тощий, лет шестнадцати, в футболке с надписью «Хаос», похоже самодельной.
— Герберт! — хрипло крикнули из окна.
Я обернулся, но никого не увидел.
— Мы уже получили признание, — сказал я, — ты повесил не того.
— Не о том признании речь, — усмехнулся Толстяк, — этот признался, что он подпалил дом. А повесил его не я, а вот он. — Толстяк показал на человека, стоявшего прямо под повешенным.
Это был Симон, наш душевный повар. Скрестив на груди руки, он смотрел на труп и что-то бормотал. Возможно, молился. За своих обожженных родных. За убитого. За самого себя. За всех нас.
С остальными мы никогда не обсуждали, как поступим с членами «Хаоса». Основной задачей было освободить Эми, и мы не сомневались, что члены банды, оказавшие сопротивление, пощады не дождутся — их убьют или искалечат, и большинство из нас считали такую месть вполне достаточной. Но что с ними делать, если они сдадутся — как сейчас, — мы так и не решили.